— Ты ж за аппаратом ко мне пришел…

— Ситуация, как говорится, изменилась.

— Не убивал я пасечника! — взвизгнул Екашев.

— А мы тебя, Степан, пока в этом и не обвиняем. Может, сам отдашь крест?

— Нету у меня креста, Кротов!

— Обыск покажет… Если найдем, это будет не в твою пользу. Предупреждаю официально.

Екашев промолчал.

Найти останки Букета оказалось нетрудно. Приглядевшись к навозной куче возле загона, дед Лукьян вилами отрыл голову и шкуру собаки. Куда трудней было провести обыск в доме. За долгую жизнь хозяева скопили столько старья, что сам черт мог сломать в нем ногу. Неизвестно, сколько пришлось бы возиться с обыском, если бы не сам Екашев. Войдя в дом, он сел на свой сапожный табурет и стал отчужденно наблюдать за участковым и Бирюковым. Обследовав прихожую, они вошли с понятыми в ту комнату, в которой стояли два массивных сундука с навесными замками. Екашев, будто придя в себя, спросил:

— Кротов, а если покажу крест, что будет?

— Зачтется, как добровольная выдача.

— Значит, отберешь крест?

— Не отберем, а изымем, как добровольно выданное вещественное доказательство.

— Крест мой, а не Гринькин!

— Разберемся, Степан Осипович.

Екашев недоверчиво взглянул на Бирюкова, но встал, порылся в карманах, вытащил ключ. Подошел к одному из сундуков, безнадежно вздохнул, откинул крышку. Перегнувшись через край сундука, он долго шарил в его глубине. Наконец выпрямился и все так же нехотя, вздыхая, протянул Антону сверкнувший золотом крест.

Бирюков показал крест кузнецу:

— Эту вещь предлагал вам пасечник?

— Эту, эту… — ответил вместо кузнеца Екашев. — Я просил Гриньку продать. Перед смертью хотел деньжонок выручить, чтобы хоть похороны обеспечить себе…

— Где взяли крест?

— Когда часовню у родника разбирал, под полом нашел, — в глазах Екашева блеснули слезы. — В войну еще… Сгнила часовня, на дрова ее увез. С той поры и хранил крест, а тут, чую, загибаться стал. Думаю, пропадет золото ни за понюшку табака. Вот и попросил…

По деревне, вроде как к бригадной конторе, стремительно промчался милицейский «газик». Предложив участковому написать протокол изъятия, Бирюков вышел на улицу. Машина успела развернуться, мчалась назад. Резко распахнув дверцу, выскочил из нее Слава Голубев, подбежав к Антону, доложил о найденном в колке трупе Барабанова. Подошли Лимакин и Медников, только Семенов остался в машине.

— Труп в сопровождении Онищенко с Барсом отправлен на попутном грузовике в морг, — закончил Голубев. — У тебя здесь как дела?

— Нашли сапоги пасечника и еще кое-что, — Антон повернулся к Медникову: — Боря, осмотри Екашева. Если не симулирует, его надо срочно уложить в больницу.

— Неужели он?.. — многозначительно спросил Лимакин.

— Пока ничего определенного сказать нельзя. Улики есть, но в поведении Екашева больно много нелогичного.

— Цыгана я допросил. Сыщенко его фамилия. В то утро он действительно в таборе отсутствовал. Оформлял аккредитив на тысячу рублей в райцентровской сберкассе.

— В какое время?

— Говорит, приехал в райцентр на попутке рано утром, а сотрудники сберкассы помнят, что цыган был у них где-то около двенадцати… У тебя, Антон, не появилось никаких фактов, связывающих убийство серебровского пасечника с убийством Барабанова?

— Пока нет.

— Не пойму, ради чего нож в трупе оставлен. В твоей практике такое встречалось?

— Не припомню, Петя… Где тот нож?

Лимакин позвал эксперта-криминалиста, и Семенов протянул Антону упакованный в целлофан длинный охотничий нож, на остро заточенном лезвии и на плексигласовой наборной рукоятке которого засохли бурые потеки. Внимательно осмотрев нож, Антон сказал:

— Предъявим для опознания, — и поднял глаза на Семенова: — Мы здесь нашли посеченную дробью голову собаки. Возьми несколько дробин на анализ.

Когда Бирюков и участники оперативной группы вошли в дом, Екашев понуро сидел на своем табурете. Понятые и Гвоздарев, примостившись кто где, хмуро наблюдали за Кротовым, пристроившимся за кухонным столом. На лавке возле русской печи лежал сапожный нож с чисто выскобленной деревянной рукояткой. Антон повертел его в руках и положил перед Кротовым:

— Включите и это в протокол выемки.

Кротов удивленно взглянул на Антона, однако ничего не спросил, кивнул утвердительно. На лице Екашева при всем этом вроде и тени не мелькнуло… Медников, выслушав и оглядев старика, заключил:

— Немедленно в больницу!

Предъявленный охотничий нож по наборной рукоятке и по метке «Л. С.» опознал кузнец Федор Степанович Половников. По просьбе цыгана Левки он, Половников, на прошлой неделе выправлял у этого ножа лезвие.

Убийство серебровского механизатора Барабанова озадачило Антона Бирюкова не на шутку. Собственно, само убийство без всякого сомнения квалифицировалось, как преднамеренное, с целью грабежа, и загадки здесь никакой, можно сказать, не было. Задуматься заставляло другое: сразу две смерти в небольшом тихом селе, где даже бытовая драка — явление редкое…

Оставшись после отъезда оперативной группы в Серебровке, Антон надеялся получить хоть какие-то дополнительные сведения от жены Екашева, которая лишь к вечеру заявилась из лесу домой с двумя огромными корзинами груздей. Однако надежда эта оказалась напрасной. Полусонная от усталости бабка Екашиха, как называли ее серебровцы, на все вопросы тускло отвечала: «Не знаю, родимый, врать не хочу». Только на вопрос о золотом кресте ответила по-иному:

— Поминал как-то старик, чтоб в гроб его соборовали с золотым хрестом, а где тот хрест взять, не сказал.

— Давно он это говорил?

— Не помню, родимый, врать не хочу.

Обведя взглядом убогое жилище, Антон посочувствовал:

— Бедновато у вас в доме.

Старуха дремотно клюнула носом:

— Мы усю жизнь у нужде.

— Сыновья не помогают?

— Сыны — отрезанные ломти, чего с них возьмешь.

— Где ваш Захар?

— У тюрьме сидит.

— Он же, говорят, освобождался.

— Ослободился и опять сел.

— Кто вам об этом сообщил?

— Старик мой.

— А старику кто?..

— Вроде друг Захара какой-то объявлялся, переночевал у нас и тем же разом скрылся.

— Давно это было?

— Несколько дён назад. Точно, родимый, не помню, врать не хочу.

— Как он выглядит?

— Ростом будто высокий, а лицо не разглядела — по темноте пришел в дом.

— Один?

— С Гриней Репьевым.

— Они что, знакомы были?

— Не знаю, родимый, врать не хочу.

— О чем говорили?

— Не слухала я ихнию болтовню.

— Как Репьев у вас на квартире жил? — опять спросил Антон.

Старуха пожала плечами:

— Как усе квартиранты живут. Пятерку у месяц за ночлег платил, а питался отдельно. Нам-то кормить его нечем было.

— Говорят, он выпивал часто?

— А теперь многие мужики пьют.

— Не буянил пьяный?

— Не, не буянил, врать не стану. Лишь, как сильно перепьет, песни лагерные затягивал и плакал.

— Когда последний раз Репьев к вам заходил?

— Кажись, с Захаровым другом…

— Деньги в долг не занимал?

— Откуда у нас деньги, чтоб в долг раздавать…

— Хозяйство у вас приличное. Неужели не хватает денег?

— Старик ими правит. Не знаю, родимый, куда он их девает, врать не хочу.

Старуха устало склонила голову и, как показалось Антону, даже всхрапнула. Антон, задав еще несколько вопросов и не получив в ответ на них ничего вразумительного, попрощался. Над селом уже крепко завечерело. В окнах бригадной конторы светилась яркая электрическая лампа, и Антон решил, не откладывая до утра, обстоятельно побеседовать с бригадиром о механизаторе Барабанове.

Гвоздарев в неизменной своей флотской фуражке поминутно заглядывал в какую-то сводку, будто учился считать на счетах. Указав взглядом вошедшему в кабинет Антону на стул у окна, он стукнул костяшками туда-сюда, еще раз заглянул в сводку и, видимо, убедившись в правильности полученной суммы, с удовлетворением откинулся на спинку стула: