Он все ещё сопротивлялся и дышал медленно и натужно. Но вдруг что-то будто лопнуло в нём, как сухая древесина, которую медленно гнули, и он услышал свой голос:

— Да.

И тогда она сказала:

— Не будет так больше, Анджело, никогда в жизни.

Он держался. Что-то в нём надломилось, но он ещё держался.

Он все ещё держался, когда после долгого молчания она тихо, почти шёпотом, спросила:

— И ещё знаешь что, Анджело? Знаешь, чего я ещё хочу?

— Нет.

— Я хочу, чтобы, когда ты просыпаешься здесь, в этом доме, ты знал, что ты не в тюрьме, что ты свободен. Ведь ты всегда можешь уйти отсюда.

И то, что раньше в нём только надломилось, теперь развалилось совсем. Или просто подалось, уступило. Он перевернулся на живот, поднялся на локтях, поглядел на неё, увидел, как она сидит со сложенными на коленях руками, освещённая снизу резким светом лампы, а на стену и потолок ложится её тень, и на фоне этой чёрной тени белеет её лицо, — увидел все это и со стоном потянулся к ней.

Чуть помедлив, глядя на него все так же задумчиво и отчуждённо, словно сквозь лёгкую дымку, она дала ему руку.

Он схватил её и, повалившись ничком, уткнулся лицом в её ладонь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Здесь не должно быть пятна. Пятно на потолке не на том месте», — вот первое, что ей пришло в голову, когда она проснулась. Пятно должно было быть дальше, над печкой.

Но тут она внезапно поняла, что и сам потолок не тот.

И подумала: «Я тоже. Я. тоже другая».

Она осторожно высвободила руки из-под одеяла и легонько дотронулась ими до своего лица. Она почувствовала, как от этого прикосновения у неё вспыхнули щеки, и, когда она отняла руки, это ощущение не исчезло.

«Да, — думала она, закрыв глаза, — человек — всего лишь пространство, окружённое воздухом, который касается кожи, и только так ты и чувствуешь свою форму, чувствуешь, что ты живой, что ты — это ты».

Она открыла глаза.

Увидела, что мир вокруг неё светится.

За окном виднелись чёрные ветки дуба, схваченные инеем, и они сверкали на солнце. Не поворачивая головы — а обернуться ещё не настало время, — она видела часть крыши курятника, и крыша эта сверкала. Светилась освещённая солнцем стена в ногах кровати. Уголком глаза она видела стул возле кровати, и стул тоже весь сиял. И старый грязно-серый халат, перекинутый через спинку стула, и старая фланелевая ночная рубашка.

Мир был реален, и он светился.

Она обернулась.

Сначала она удивилась. Она не узнала Анджело. Потом решила, что это из-за волос. Она всегда видела их расчёсанными до блеска, а теперь они были растрёпаны. Но нет, дело было не только в волосах.

Он лежал на боку, лицом к ней, немного подтянув колени, слегка согнувшись. Кожа у него на скулах казалась гладкой и мягкой, несмотря на чёрные щетинки. Всегда насторожённые, блестящие, чёрные птичьи глаза Анджело были закрыты, и от этого лицо его казалось беззащитным. Губы были расслаблены, и по их легчайшим, почти неприметным движениям она видела, как он медленно дышит. Глядя на его чуть шевелящиеся губы, она подумала, что, наверное, таким Анджело был в детстве и кто-нибудь, бывало, вот так же смотрел, как он спит.

Тут он проснулся и увидел её нежный, сияющий взгляд.

— Мне кажется, я только сейчас родилась, — тихонько сказала Кэсси.

Он не ответил.

Она высвободила руку из-под одеяла и указала на окно.

— Смотри, — сказала она. — Все так сияет. Будто весь мир только сейчас родился.

Он повернул голову, немного приподнялся и поглядел в окно, на залитое светом морозное утро. Потом она заметила, что он смотрит на её голую руку, и спрятала её под одеяло.

Он положил голову на подушку и снова глядел ей прямо в глаза.

— А тебе, — сказала она, — тебе тоже кажется, что ты только сейчас родился?

Ему было немного не по себе, не страшно, не больно, а просто не по себе, и это неприятное ощущение росло. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на неё, но сразу же снова открыл их.

И увидел, что рука с вытянутым указательным пальцем тянется к нему. Вот палец коснулся его губ и осторожно очертил форму рта. Потом рука снова исчезла под одеялом.

— Ты совсем не такой, как был, — сказала она. — Может, это оттого, что я тебя никогда раньше не видела по-настоящему. — И, помолчав, добавила: — Может быть, раньше я вообще ничего не видела?..

Ему становилось все более не по себе.

— Тебе тоже, — спрашивала она ещё тише, глядя на него издали, потому что между ними сияла белизной простыня, похожая на снежную равнину, по которой никто ещё не прошёл, — тоже кажется, что ты только что родился?

Он не ответил. Ему хотелось, чтобы она перестала на него смотреть.

— Скажи, — сказала она совсем шёпотом.

— Что сказать? — грубо спросил он.

— Ты только что родился?

— Да, да, — сказал он наконец негромко и резко и ещё долго слышал, как это «да» колебалось в воздухе, потому что ему надо было пройти долгий путь, чтобы достичь Кэсси, а она глядела на Анджело так, словно время ничего не значит, словно она готова ждать вечно, веря, что в конце концов услышит ответ. Он сказал «да» потому, что чувствовал на себе её нежный, сияющий взгляд и думал, что ему станет легче, если он ответит «Да» и покончит с этим.

И вот тогда они услышали хрип.

Лицо её сразу погасло, сделалось таким, как раньше, до этой ночи.

Она отодвинулась, накинула на плечи одеяло, чтобы закрыться от Анджело, опустила ноги на пол и, сидя на краю кровати с одеялом на плечах, взяла со стула серую фланелевую рубашку. Надела её, не отпуская одеяла, потом, даже не взглянув на Анджело, надела халат.

Хрип повторился, и она вышла в коридор, босиком, как пришла. На секунду скрылась в темноте коридора и снова вернулась, став в дверях, как прошлой ночью.

— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной, — сказала она.

— Я?

— Да, прошу тебя.

И когда он не сразу ответил, добавила:

— Прошу тебя. Я подожду там.

Она снова исчезла в темноте. Но он знал, что она здесь и ждёт ею. «Чего она прячется?» — подумал он. Но тут же понял. Она не хотела видеть его голым. Она и сама пряталась под одеялом, когда одевалась,

«Сretina», — подумал он и с удивлением заметил, что это слово лишилось своего презрительного оттенка. Он чувствовал, как помимо воли губы у него растягиваются в улыбку.

И согнал её с лица.

Надел старый красный халат, который она переделала для него, и вышел в коридор. Она была там. Повернулась и пошла, и он за ней.

Когда Кэсси уже протянула руку, чтобы открыть дверь в ту комнату, он задержал её:

— Послушай. Один раз я хотел туда. Ты меня не пустила. Почему теперь пускаешь?

Она посмотрела ему в лицо. Потом, все так же глядя на него, но не приближаясь, сказала:

— Чтобы ты знал.

— Что? — спросил он.

Все так же издали она медленно и странно его оглядела.

— Меня.

Резко повернулась и пошла в комнату, оставив дверь настежь, уверенная, что он последует за ней. Он почувствовал внезапную обиду оттого, что она наперёд знает, что он станет делать, даже если сам он ещё не решил, как поступить, или решил поступить иначе. Но он все же вошёл.

Кэсси стояла посреди комнаты, глядя на большую металлическую кровать. Он подошёл и стал возле, но не слишком близко.

Она кивнула в сторону кровати и сказала:

— Это мой муж. Его зовут Сандерленд Спотвуд.

Анджело посмотрел на человека, лежавшего на кровати, потом на женщину — на её бледное лицо, чёрные глаза, следившие за ним. В тишине слышалось негромкое прерывистое хрипение — дыхание человека, которого она назвала своим мужем,

Анджело подошёл к кровати, стал в ногах, посмотрел.

— Что с ним? — спросил он наконец, не отрывая глаз от того, что лежало на кровати.

— С ним был удар. — Как это?

— Что-то ломается в голове, тогда человек падает и больше не шевелится.

Анджело глядел на руки, лежавшие на одеяле ладонями вниз. Костлявые и все же огромные на вид пальцы были слегка согнуты. Каждая рука казалась громадным, выбеленным темнотой пауком, внезапно извлечённым на свет. Анджело вспомнил, как однажды разворошил кучу старых мокрых тряпок на чердаке у дяди, и из неё выполз белый отвратительный паук с длинными, немощными на вид лапами, из-за этой немощи казавшийся ещё более мерзким.