— Чтобы освежить вашу память, — звучал голос Лероя, — напомню: эта дама, которая в определённых кругах известна как Милдред Сафолк, но чьё настоящее имя Милдред Доусон, проживает в Чикаго.

Лерой помолчал, потом начал опять, на сей раз весьма дружелюбно:

— Быть может, она вам больше запомнилась под именем Мидж? Так называли её все, кто был с нею накоротке. Мистер Гилфорт, вы когда-либо слыхали это имя?

— Да, — ответил Маррей.

— Были ли вы знакомы с упомянутой Милдред?

— Да, — ответил Маррей. Вернее, с удивлением услышал, как кто-то его голосом произнёс «да».

— Были ли у вас когда-либо деловые отношения, если их так можно назвать, с упомянутой Милдред?

Солнечные лучи пронизывали зал. Купаясь в них, веера фирмы «Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя» беззвучно взбалтывали горячий воздух. Лицо Лероя Ланкастера, казалось, висело в воздухе; глаза Лероя не отрываясь глядели на Маррея.

— Да, — снова услышал Гилфорт собственный голос.

Внезапно он понял, как случилось, что он стоит здесь теперь, обливаясь потом под взорами всех этих людей. Это он сам, сам свалял дурака — однажды в Чикаго, на очередной конференции юристов, выпил с Джо Бэйтсом в том самом баре, где пил с Алфредом Милбэнком в тот памятный день, — выпил немало, да к тому же с этим Джо Бэйтсом, которого он никогда не любил, но в обществе которого он почему-то так нуждался в тот вечер. И, выпив, глядя в лощёное, заносчивое лицо этого идиота Бэйтса, молодого, здорового, он вдруг перегнулся через стол и, чувствуя себя человеком уверенным, умудрённым, многого достигшим в жизни, он к собственному ужасу услышал вдруг свой голос, будто эхо прошлого: «Послушай, Джо, иллюзия — вот единственная истина в мире, и лично я торжественно заявляю, что не пройдёт и часа, как я отдам сотню долларов за сочный кусок иллюзии. Разумеется, в юбке и со всем что полагается! И вот что, Джо, я и тебе организую не хуже».

И Милдред привела свою подружку, как её там? И они вчетвером пили шампанское в его, Маррея, гостиной, потому что в те годы он всегда брал в Чикаго номер с гостиной, а потом Джо Бэйтс увёл ту девчонку в свой номер. Вот и все.

Вот и все; но только Джо Бэйтс не забыл имя Милдред; и теперь Джо Бэйтс, давно уже дисквалифицированный юрист, прочёл о суде в газетах и продал Лерою Ланкастеру эту информацию о Маррее Гилфорте.

А голос Лероя не умолкал:

— Итак, во избежание недоразумений я повторяю вопрос. Состояли ли вы когда-либо в деловых, если можно так выразиться, отношениях с упомянутой Милдред, то есть в отношениях, связанных с её профессией?

— Да.

— Если я не ошибаюсь, мисс Милдред по своей специальности или роду занятий была, так сказать, приходящей шлюхой. Или, точнее, высокооплачиваемой проституткой?

В это мгновение Маррею стала ясна логика Лероя Ланкастера. Он доказал, что Маррей платил деньги шлюхе по имени Милдред. Платил также и Кэсси Спотвуд. А Сандерленд Спотвуд все не умирал, поэтому…

И хотя суд без промедления принял возражение Джека Фархилла, Маррей Гилфорт громко и отчётливо произнёс:

— На что бы вы здесь ни намекали, мистер Ланкастер, я заявляю, что горжусь тем, что оказывал хотя бы скромную помощь другу моего детства, когда он оказался в беде и без цента за душой, и лишь сожалею, что не сумел сделать для него большего. И если стремление человека оставаться преданным другу заслуживает издёвок и грязных намёков, то…

Молоток судьи Поттса заглушил его голос, но он стоял в гордой, вызывающей позе, с высоко поднятой головой, чувствуя, как сердце его наполняется радостью.

Кто-то в задних рядах хлопнул в ладоши.

После того как была восстановлена тишина, Маррей Гилфорт вежливо извинился перед судом. Все видели, что он все ещё охвачен волнением, но нечеловеческим усилием воли сдерживает свои чувства.

Когда был объявлен перерыв и Маррей, сопровождая мисс Эдвину и Кэсси, вышел из зала суда, трое мужчин, остановив его, один за другим пожали ему руку.

— Поделом вы их, — сказал первый.

— Отличная речь! — восхитился второй.

— Не в бровь, а в глаз, — подтвердил третий.

В тот же вечер, когда он зашёл за коробкой сигар, которые заказывали специально для него, Док Милтон, владелец лавки, коротенький толстячок, лысый, со вставными челюстями, сказал, подавая Гилфорту завёрнутую коробку:

— Послушайте, Гилфорт, когда в следующий раз поедете в Чикаго, возьмите меня с собой!

Покупатели, стоявшие у прилавка с содовой, одобрительно осклабились. Заметив это, Маррей вышел на тротуар и властным взглядом окинул улицу, по обе стороны которой сверкали огни вывесок.

Жизнь была прекрасна.

Судебные прения, краткие и не содержавшие ничего нового, были завершены к обеду следующего дня. Обвинение потребовало смертной казни. Напутствие судьи Поттса присяжным было кратким и, по мнению Маррея, более чем удовлетворительным. Присяжных сопроводили в отель «Герб Мак-Алистров», в комнату, где обычно устраивали и собрания клубов. Чуть позже туда был подан ленч.

Ещё позже, в 3.30, Джек Фархилл постучал в дверь кабинета, принадлежащего Маррею, и сообщил, что присяжные готовы.

— Быстро сработали, — сказал Маррей, — ну что ж, нетрудно догадаться, что это значит. — Он встал и надел свой тёмный летний камвольный пиджак. — Постарайся не начинать, пока я не приведу дам, — попросил он, взял свою соломенную шляпу, сел в машину и отправился к мисс Эдвине. В 3.40 все трое уже входили в зал суда.

У стола возле Лероя все так же невозмутимо сидел даго. Лицо его ничего не выражало.

Кэсси Спотвуд глядела на свои руки.

Судья Поттс возгласил:

— Старшина присяжных!

Старшина присяжных поднялся. Веера замерли.

— Господин старшина присяжных, — произнёс судья Поттс, — вынесен ли вердикт?

— Да, ваша честь, — ответил старшина.

— Прошу его огласить, — сказал судья Поттс.

Вердикт был: виновен в убийстве первой степени.

Едва отзвучали эти слова, как Кэсси, которая до того мгновения сидела, уставившись себе на руки, вскочила, и её безумный, звенящий крик расколол знойную тишину зала:

— Нет! Нет! Это я, я его убила!

Вечером, после десяти, когда большинство уличных огней уже погасло, Лерой стоял на Мейнстрит в Паркертоне, глядел по сторонам, и все кругом казалось ему незнакомым; у него было такое чувство, будто из-за плохого автобусного сообщения он застрял ночью в чужом городе и не знал даже его названия.

«Но я же провёл здесь всю свою жизнь», — говорил он себе.

Да, он провёл здесь всю жизнь, уезжал только учиться в колледже Вашингтона и Ли в Лексингтоне и на юридическом факультете в Шарлотсвилле, да ещё был в Европе во время войны. Но, возвращаясь, он каждый раз быстро забывал о своих поездках. В сущности, для него мир ограничивался Паркертоном. И теперь он с ужасом подумал, что если и Паркертон станет ему чужим, то мир вообще перестанет существовать.

«Да что это со мной?» — думал он.

Почему, выйдя от судьи Поттса, он поддался внезапному порыву, позвонил домой и предупредил Корин, что не успеет к ужину — должен подготовиться к завтрашнему заседанию: впрочем, об этом он думал недолго: просто ему захотелось хоть на секунду отвлечься от вопроса, который он себе задал, — так глаз на мгновение зажмуривается от яркой вспышки света.

Был уже одиннадцатый час, а он ещё не дошёл до своего кабинета и все ещё не принимался за работу. Он просидел в ресторане «У грека», в самом дальнем и тёмном углу возле кухонной двери, который обычно пустовал; есть ему не хотелось, он поковырял в тарелке и до самого закрытия продолжал сидеть, не притрагиваясь даже к стынущему кофе. А потом бесцельно бродил по улицам Паркертона.

Дошёл до заброшенной лесопилки, где летом большая электрическая пила на весь город изливала свои чувства ворчанием и визгом, а теперь лишь гнили кучи опилок, сквозь которые уже пробились гигантские лопухи. В тусклом свете звёзд Лерой видел только их тёмные силуэты, но ясно представлял себе листья, огромные, как слоновьи уши, и стебли — мягкие, толстые, розоватые сверху и кремовые у основания. И почему-то эти растения внушали ему ужас.