— Как это очаровательно! — говорила она весело. — Не находите ли вы, что мы похожи на влюбленных?

— Ах! Графиня, это нехорошо.

— Что такое? — спросила она с простодушным видом.

— Это вы начинаете атаку.

— О, опять! Оставим это, пожалуйста. Мы за городом, воздух теплый, лес душистый, птицы поют под листвой. Разве это ничего вам не говорит? Не волнует вас? А, я признаюсь вам, чувствую себя помолодевшей на десять лет.

— На десять лет это слишком много, графиня, потому что вам осталось бы только десять.

— Вы негодный льстец! — вскричала графиня, грозя ему зонтиком.

— Ну хорошо, если этот предмет разговора вам не нравится, будем говорить о другом, я согласен. Послушайте, графиня, в ту минуту, когда вы приказали остановить экипаж, вы хотели рассказать мне о каком-то предсказании, сделанном вам.

— Это правда, — прошептала графиня, вдруг задумавшись и остановившись у сосны, к которой она машинально прислонилась. — Это правда, я хотела вам рассказать об этом предсказании. Можно бы подумать, что в этом есть что-то роковое: лес, в котором мы находимся, поздний час, совершенное уединение, царствующее около нас…

— Что хотите вы сказать, графиня? Вы меня пугаете…

— Ну, если уж я начала, так кончу. Притом я возле вас, мне нечего опасаться; не правда ли?

— О! Конечно нечего, графиня.

— Знаю; в случае надобности вы даже защищали бы меня. Однако, я невольно дрожу. Боязнь женская, сумасбродная и беспричинная. Простите меня. Знаете ли что мне было предсказано? Но прежде всего я скажу вам, что верю этому предсказанию, как оно ни мрачно.

— Не известие ли это о несчастье? — сказал банкир, чувствуя, что бледнеет.

— Лучше того, — возразила графиня с печальной улыбкой, — мне предсказали, что я умру молодая, насильственной смертью, в той стране, где мы находимся, и очень скоро.

— Графиня, графиня! Что вы говорите?

— Я пересказываю вам предсказание, как вы меня просили.

— И вам ничего больше не предсказали?

— Ах, вот хорошо! — сказала графиня с серьезным смехом. — Позвольте мне найти этот вопрос наивным. Что можно мне предсказать больше смерти? Но прибавили вот что: «Вы будете убиты тремя мужчинами, из которых один уверяет, будто был любим вами, а это неправда, из которых второй вам совершенно незнаком, а третий…»

Графиня остановилась.

— Третий? — спросил банкир задыхающимся голосом.

— «Третий, которого вы знаете и которому доверяете, сделается орудием убийства, потому что смертельно ненавидит вас».

— О, графиня, графиня! — вскричал банкир, падая на колени и закрывая голову руками.

— Боже мой! Что случилось? Что с вами, любезный Жейер? Зачем вы стоите на коленях?

— Зачем, зачем? — вскричал он задыхающимся голосом. — За тем, что вы сказали правду, графиня; я с ума сошел. Я не понимаю, что случилось со мною; голова моя горит! О, графиня, графиня! Сжальтесь надо мною; я у ваших ног, побежденный и раскаивающийся… Я люблю вас!

Он закрыл голову руками и зарыдал.

Молодая женщина смотрела на него несколько минут с выражением сострадания, презрения и удовлетворенной ненависти, потом тихо наклонилась к нему, медленно положила руку на его плечо и сказала голосом кротким и гармоническим, как пение птицы:

— Господин Жейер!

— Что вам угодно, графиня? — сказал он, приподнимая к ней свое бледное лицо, омоченное слезами. — Вы сжалитесь надо мною?

— Я сама не знаю.

— О, если б вам было известно, как я страдаю и как я вас люблю!

— Любовь иногда бывает угрызением, — прошептала молодая женщина, как бы говоря сама с собой.

Банкир потупил голову и не отвечал.

— Встаньте; могут прийти. Дайте мне вашу руку и будем продолжать наш путь. Может быть, я соглашусь забыть.

— О, я не забуду, графиня, — вскричал банкир страстно, — повторяю вам, я вас люблю!

Доктор Якобус был в отсутствии. Отдохнув несколько минут, графиня и банкир вернулись в Кель.

Они ни слова не говорили во весь переезд. Графиня велела остановить свой экипаж на площади Брогли перед домом банкира.

— Ради Бога, графиня, одно слово! — сказал банкир прежде, чем вышел из экипажа.

— Говорите.

— Могу я видеться с вами?

— Я всегда дома для моих друзей, — сказала графиня с двусмысленной улыбкой.

После этой фразы они расстались. Элена ждала с беспокойством свою госпожу.

— Ну что? — спросила она, как только увидала ее.

— Твой Карл Брюнер сумасшедший, — ответила, смеясь, графиня, — а ты еще больше помешана, чем он. Жейер обожает меня.

— Что это вы из него сделали?

— Моего невольника.

В понедельник 18 июля 1870 Страсбург представлял странный и довольно поразительный вид.

Перед каждым домом стояли груны, разговаривавшие с некоторым одушевлением, к которым беспрерывно присоединялись любопытные мещане, праздные работники или прогуливающиеся солдаты.

Ожидание, нетерпение, беспокойство изображались на лицах всех.

Каждую минуту разменивались вопросами гуляющие и те, которые стояли у своих дверей.

— Ну!

— Еще ничего?

— Ничего неизвестно?

— Ничего!

— Телеграф молчит!

— Однако уверяют, что это сегодня.

— Еще не поздно.

В тысяче других вопросов в том же роде сосредоточивалась одна и та же мысль.

Вдруг к пяти часам страшный крик двадцати тысяч голосов поднялся на площади Брогли, перешел во все кварталы города и как будто гальванизировал все народонаселение.

Война была объявлена; это известие пришло в Страсбург.

Описать энтузиазм, вдруг вспыхнувший в массах, порыв, внезапно одушевивший все это несчастное народонаселение, выразить невозможно. Крик: «Да здравствует Франция!» вырвался из груди всех с таким выражением, что надо его слышать, чтоб хорошенько понять. Никогда, ни в какую эпоху истории, известие об объявлении войны не принималось с большей радостью и с большим увлечением в пограничном городе.

Это потому, что доблестное народонаселение Эльзаса давно сдерживало столетнюю ненависть к своим зарейнским соседям, молча переносило оскорбления, которыми они осыпали его; сверх того, воспоминание о 1814 и 1815 годах еще жило во всех сердцах; все эти чувства воспламеняли умы и веселили сердца надеждою возмездия, так давно ожидаемого.

Пожимали друг другу руки, обнимались, разменивались уверениями в геройской преданности к отечеству. Словом, радость и восторг были неописуемые и увеличивались каждую секунду.

Впрочем, все соединилось, чтоб увеличить пылкость народонаселения; сама природа как будто сделалась сообщницей общего чувства. День был великолепный, жара чрезмерная, атмосфера весенняя.

Был понедельник. Работники бросили мастерские и фабрики и расхаживали по группам рука об руку, распевая патриотические песни.

Богатые и бедные, знатные дамы и работницы, простолюдины и богатые торговцы, все пели, смеялись и кричали:

— Да здравствует Франция!

Потом вдруг наступило молчание, внезапная тишина и поднялся страшный крик, и восемьдесят тысяч голосов закричали как раскат грома:

— Смерть пруссакам!

Кофейные, ресторации, особенно портерные были наполнены народом. Пиво лилось потоком, до того высохшие горла после пения, крика и воя чувствовали потребность освежиться.

Но чем больше они пили, тем сильнее становилась жажда и восторженность их принимала грандиозные размеры.

В улице Братья, на углу улицы Пюсель, находилась тогда и находится еще и теперь портерная «Город Париж», одна из самых красивых в Страсбурге.

К пяти часам вечера эта лавочка, обыкновенно посещаемая студентами, была буквально заполнена посетителями.

Портерные эльзасские имеют только одно сходство с парижскими в том, что там продают пиво, и то еще это сходство очень неопределенно, потому что противный напиток, который продают в Париже под названием страсбургского пива, часто делается из буксового корня и заставил бы лакомок эльзасских опрометью убежать.