— Что? — спросил Оборотень.

— Этот господин говорит не с вами, а со мною, — сказал Мишель. — Не правда ли, вы ко мне обращаетесь?

— Нет, — ответил барышник, набив себе полон рот. — Я сделал это замечание самому себе, только вопросительным тоном.

— О, о! Это что такое? — пробормотал Оборотень про себя.

Обращаясь к барышнику, он прибавил:

— Уж не поссорились ли вы с моим товарищем?

— И не думал. Я предлагал ему выпить со мною. Он отказался под предлогом, что не чувствует жажды, а теперь предлагает пить с вами. Я выставляю на вид это обстоятельство. Вот и все.

— Это правда. На это ничего нельзя сказать. Ну, я не буду так горд, как мой товарищ.

Подойдя со стаканом в руке к столу, где сидел барышник, он сказал:

— За ваше здоровье, за смерть пруссаков!

Барышник встал, но это движение сделал он так неловко, что запнулся о стол и выронил стакан, который разбился.

— Мне несчастливится сегодня, — сказал он с видом досады, — меня преследует какая-то напасть. Конечно, я буду пить один, тем хуже.

— Какая странная неловкость! — сказал с насмешкой Оборотень. — Ну хорошо, я выпью, не чокнувшись с вами, так как вас преследует напасть. Но это не помешает нам разговаривать?

— О! Я сам очень этого желаю.

— Итак, вы говорите?

— Я ничего не говорил.

— Это правда, но все-таки вы хотели что-то сказать. Вы барышник, то есть ловите рыбу в мутной воде. Ремесло хорошее в настоящие времена и… простите за вопрос, давно ли вы исполняете его?

— Да, — ответил тот, улыбаясь, — уже лет десять.

— Скажите, пожалуйста! — сказал Оборотень, облокачиваясь о стол. — Вы это знаете наверно?

— Как! Наверно ли знаю? — спросил незнакомец с удивлением.

— Да, я вас спрашиваю, наверно ли вы знаете, что вы барышник уже десять лет. Кажется, это ясно.

— Да, это, действительно, ясно. Но для чего вы обращаетесь ко мне с этим вопросом?

— Я?

— Да, вы.

— Чтоб узнать.

— Разве это интересует вас?

— Может быть. Слушайте. В то время, в которое мы живем, хорошо знать, с кем имеешь дело. Я еще не знаю, но представляю себе, что вы, наверно, не знаете того, о чем говорите.

— Вот уж это чересчур. Кто может это знать лучше меня?

— Может быть, я.

— Как вы?

— Да, я. Видите ли, я много путешествую и мне кажется, что я вас где-то встречал.

— Где-то или в другом месте, — возразил барышник с притворным смехом, но он был гораздо более растревожен, чем хотел показать.

— Или в другом месте, это для меня все равно. Хоть, например, на другом берегу Рейна; вы знаете другой берег Рейна?

— Совсем не знаю, я всегда был на этом берегу.

— Что это вы говорите, господин Мейер? — сказал трактирщик, смеясь. — В последний раз, как проезжали здесь, вы рассказывали мне, что доезжали до Кобленца.

— Вот именно что я припоминал! — вскричал Оборотень, ударив себя по лбу и засмеявшись. — Я вас видел в Кобленце.

— Я! Что мне там делать? Право, подумаешь, прости Господи, что вы делаете мне допрос!

— Положим, что это и допрос. Разве это помешает вам отвечать мне?

— Конечно, помешает… Разве я обязан рассказывать вам про свои дела?

— Почему же нет? Ведь вы же хотите звать нашидела.

— Какая мне нужда до ваших дел!

— Как вы произнесли это слово?

— Так, как следует произносить. Я знаю мой язык.

— Вы эльзасец?

— Конечно.

— Мне очень вас жаль, но вы не эльзасец и бесстыдно лжете с самого начала нашего разговора.

— Это что значит, негодяй? — вскричал барышник, вставая и схватывая свой кнут.

— Это значит, что вы попались. Перестаньте храбриться и сдавайтесь.

— Сдаваться кому?

— Мне, или нам, если вы хотите.

— Но за кого же вы принимаете меня?

— За то, что вы есть на самом деле — за шпиона.

— Я шпион?

— Разумеется. И хотите доказательство? В один вечер в Люксенбурге, вследствие ссоры, был арестован и отведен к бургомистру один человек для допроса. У бургомистра в этот день были гости. Он давал обед. Однако, он приказал привести пленника к себе. По правую руку бургомистра сидел человек, которого собеседники называли графом фон Бризгау. Это были вы.

— Я?

— Да.

— Вы с ума сошли, любезнейший!

— Правда, что цвет ваших волос переменился; они были рыжие, а теперь сделались каштановые.

Он проворно сорвал парик с головы барышника. Тогда обнаружились волосы ярко-рыжего цвета, длинные пряди которых рассыпались по плечам.

Барышник совершенно растерялся. Лицо его покрылось смертельной бледностью. Он дико поводил глазами и члены его судорожно подергивались.

— Пощадите! — закричал он.

— Вы признаетесь?

— Я признаюсь во всем, что вы хотите, но не лишайте меня жизни.

— Ваша жизнь принадлежит нам, граф фон Бризгау. Поручите вашу душу Богу, потому через час вы появитесь перед Ним.

— Вы хотите убить меня? По какому праву?

— По тому праву, какое имеет всякий честный человек раздавить голову змеи под кустом и убить бешеную собаку, да и то еще змея и собака заслуживают сострадания, бедные животные, потому что, делая зло, они этого не сознают. Они принуждены к этому невольно. А ты, презренный шпион, будешь повешен.

Вдруг бросившись на барышника, контрабандист схватил его и связал. Негодяй так был испуган, что не старался даже защищаться.

— Что мы сделаем теперь с этим молодчиком? — спросил он у трактирщика.

— Мы упрячем его в какую-нибудь каморку. Если гарпун подцепил акулу такого сорта, благоразумие требует наблюдать за веревкой, а то она перегрызет ее.

— Это ваше дело, дядя Легоф. Есть у вас местечко, куда мы могли бы запрятать его, не боясь, что он убежит?

— Я беру это на себя. Предоставьте это мне.

Он наклонился к его уху и сказал Оборотню несколько слов шепотом, на которые тот ответил знаком согласия, потом схватил шпиона за бока, как мешок с картофелем, набросил его на плечи и спокойно унес.

В ту же минуту Том вбежал в залу, приподнялся на задние лапы, положил их на грудь своего хозяина, махал хвостом и тихо визжал.

— Это ты, Том? — сказал Оборотень, лаская его. — Пруссаки идут, так ли, моя старая собака? Будь спокоен; все готово, чтобы задать им пляску. Вернись к моему мальчугану, старик, ты мне не нужен.

Собака замахала в последний раз хвостом, потом убежала так быстро, как прибежала.

— Теперь, капитан, если вы соглашаетесь следовать за мною, мы отправимся к нашим друзьям, потому что скоро дело выйдет жаркое… Но я не вижу Паризьена.

— Здесь! — ответил тот, являясь в дверях. — Настраиваю инструменты для танцев. Что теперь делать.

— Следовать за нами.

— Я готов.

— Итак — в путь!

Не говоря более ни слова, они вышли из хижины.

Был четвертый час пополудни.

Вчерашняя гроза совершенно расчистила небо, на лазури которого не осталось ни малейшего пятна.

Погода была великолепная.

Солнце проглядывало во многих местах сквозь густые ветви и освещало прогалину, на краю которой возвышался скромный трактир Легофа.

Птицы начали под листвой свое пение.

Все было безмолвно и пусто в окрестностях хижины.

Самая полная тишина царствовала в этом сельском пейзаже.

Вдруг быстрый топот многочисленного отряда всадников, смешанный с хлопаньем бича, поднялся среди тишины, увеличивался каждую секунду и скоро почтовый экипаж, в сопровождении двадцати всадников, выехал на прогалину и остановился перед гостиницей.

Ливрейный лакей соскочил наземь и отворил дверцу.

Мужчина лет тридцати, весь в черном, высокий, худощавый, с бледным лицом, с чертами отшельника, с мрачной, холодной физиономией, вышел из экипажа и почтительно подал руку даме, чтобы выйти из кареты.

Дама поблагодарила его движением головы, вошла в гостиницу и, обращаясь к Легофу, который почтительно стоял перед нею с колпаком в руке, сказала с улыбкой: