— Клянемся! — вскричали солдаты в один голос.

— Клянитесь еще, — продолжал офицер твердым голосом, — что вы не будете расходиться врознь, что дадите убить себя скорее чем сдаться, и если случайно кто из вас попадет в руки неприятеля, скорее всадите себе пулю в лоб, чем измените своим товарищам.

— Клянемся, ваше высокоблагородие!

— Хорошо, теперь за вас ручается мне ваша клятва. Я знаю, что могу положиться на вас. Слушайте же: немцы занимают город и все окрестности на большое расстояние. Французского войска не существует более; оно уничтожено. Помощи нам ждать не от кого, кроме себя самих, нашего мужества, энергии и непоколебимой твердости. Хозяин этого дома уже оказывал нам все это время такие услуги, за которые мы остаемся его должниками по гроб; но теперь он довел самоотвержение до крайних пределов. Ему удалось, не знаю как, достать двенадцать солдатских мундиров, один унтер-офицерский и один офицерский. Мундиры тут. Вы сейчас наденете их, но своих не бросайте, а положите в мешки. Поняли меня? Ничего не забывайте, что принадлежит к обмундировке немецкого солдата, ни лосин, ни оружия и т.п. Все тут есть. Менее чем в час времени мы должны превратиться в баварских солдат и так искусно принять эту личину, чтоб самый зоркий глаз не открыл обмана. Не говорит ли кто из вас по-немецки?

Вышли вперед три сенских вольных стрелка. Все трое были эльзасцы. Двое из них служили унтер-офицерами в зуавах.

— Очень хорошо, — продолжал командир. — Один из вас, ребята, наденет унтер-офицерский мундир, другой пойдет в первом ряду, а третий в последнем. Во время всего перехода никто говорить не должен, кроме меня и трех солдат, которые знают немецкий язык. Вы меня поняли, надеюсь?

— Поняли, ваше высокоблагородие.

Мишель слегка постучал два раза в дверь. Она мгновенно отворилась. Вошел кабатчик.

— Три человека вперед, — сказал командир. Трое вышли из ряда.

— Помогите этим людям переодеться, дядя Буржис, и позаботьтесь, чтоб все было соблюдено до мельчайшей подробности. Ступайте, ребята.

Три солдата вышли. Через полчаса они вернулись. Это были уже не французы, но настоящие баварцы. Все в них переменилось даже до походки.

Положение, в котором находились несчастные французы, до того было опасно, что на этот раз они не оправдали веселости национального характера и превращение товарищей встретили одною слабою улыбкой.

После первых трех была очередь других трех, потом еще трех, и, наконец, после трех последних переоделись Мишель и эльзасец, который должен был преобразиться в унтер-офицера.

Было около одиннадцати часов вечера, когда все эти предварительные приготовления кончились.

Костюмы отличались строжайшей точностью. Ничего не упустили из виду, даже громадных фарфоровых трубок, с которыми немецкие солдаты никогда не расстаются. Одного не доставало: табаку в трубках.

Солдаты точно будто преобразились и нравственно не менее, как физически.

Они ободрились и смотрели мужественнее. Надежда на избавление воодушевляла их.

Взоры их метали молнии. С ружьями на плечах и полным патронташем, они теперь могли быть уверены, если счастье изменит им, что падут не иначе, как дорого продав жизнь.

— Слушайте, ребята, — обратился к ним Мишель, — и ни слова не пророните. Мы баварский патруль и обходим посты. Буржис доставил мне пароль и лозунг. Нам, значит, нечего опасаться с этой стороны. Все вы достаточно знаете пруссаков и видели их приемы, чтоб подражать им. Помните, что малейшая небрежность погубит нас. Нам предстоит разыграть роль искусно и хитро. Ведь мы будем иметь дело с людьми, которые в лукавстве не знают себе равных. Тут сила бесполезна, нас уничтожили бы в миг. Покажем этим коварным лисицам, что французы не глупее их. Вы меня хорошо поняли, не правда ли?

— Точно так, ваше высокоблагородие.

— В особенности же, повторяю, глубочайшее молчание и самое строгое соблюдение дисциплины. Послушайте-ка, любезный Буржис, как вы думаете, можем мы сойти вниз?

— Полагаю, что можете. Я поставил жену караулить с тем, чтоб она предупредила меня, если заметит что-нибудь подозрительное. Сойти в лавку вы можете во всяком случае, и если ничего особенного не повстречается, вам легко будет выйти на улицу.

— Позвольте минуточку, — возразил офицер. — Я и мои товарищи не знаем, как благодарить вас за громадные услуги, которые вы нам оказали. Захваченные врасплох ходом событий, мы не имеем возможности вознаградить вас так, как бы того желали, однако от имени моих товарищей я прошу вас принять этот билет в тысячу франков. Это очень мало, но более при мне теперь нет. Надеюсь вскоре доказать вам, что мы не забыли вас и сохранили в душе благодарность, которою вам обязаны.

— Извините, — возразил кабатчик, — хотя и я голяк, хотя и брался в своей жизни за много нечистых дел, но имею притязание быть честным человеком и прежде всего добрым французом. Такие услуги, какие я имел счастье оказать вам, за деньги не делаются. Оставьте при себе ваш банковый билет. Он вам понадобится в вашем бегстве. Есть проще способ вознаградить меня, который заплатит мне за все, что я для вас мог сделать. Протяните мне вашу руку.

— Вот она, и крепко жму вашу! — вскричал Мишель, глубоко тронутый. — Жму ее как руку человека честного и с душой; но я остаюсь у вас в долгу и мы еще увидимся.

— Пойдемте, — сказал кабатчик дрожащим от волнения голосом, — и сходите как можно тише.

Кабатчица ждала их у наружной двери.

— Вы можете выйти, — сказала она. — Улица пуста.

— Прощайте! — ответили солдаты, стараясь скрыть волнующие их чувства.

— Вперед! — скомандовал офицер, пожимая в последний раз руку кабатчика.

— Прощайте, да хранит вас Господь! — сказали в один голос муж и жена.

Солдаты стали по двое в ряд и вышли на улицу.

Сердце так и стучало у них в груди. Безотчетная тоска спирала их дыхание, но все были тверды и непоколебимы в своем решении. Они уже принесли в жертву свою жизнь.

Дверь кабака затворилась за ними.

Ночь была темная и туманная; густые и низкие облака, полные электричества, неслись над землею, увлекаемые сильным северным ветром.

Свет газовых рожков с трудом проникал сквозь мглу и в тумане они казались бледными звездочками без лучей.

Частый и мелкий холодный дождь шел с самого заката солнца и много способствовал трудностям пути, превратив в жидкость кучи накопившейся на улицах грязи, которую никто не думал свозить.

Хотя патруль, по-видимому, подвигался вперед твердо и смело, он, в сущности, соблюдал величайшую осторожность.

Каждый из тех, кто составлял этот странный патруль, сознавал весь ужас своего положения и тех опасностей, которым подвергается; все понимали, что жизнь их на волоске и зависит от пустой случайности, что одна смелость могла доставить успех их безумно отважному предприятию.

Они не сделали еще двадцати шагов по улице, в которую своротили, когда в ушах их раздался звон оружия и сильный голос крикнул в тумане:

— Wer da?

Мишель ответил.

Почти мгновенно вынырнула из мглы группа людей, перед которыми солдат нес большой фонарь.

Это пришли осмотреть патруль.

Пока происходил осмотр, то есть две-три минуты, не более, французы выносили невыразимую пытку. Вся кровь приливала к сердцу. От этого первого испытания, быть может, зависеть будет успех всего их предприятия.

Три минуты показались им веком.

Поменявшись паролем и лозунгом, офицеры отдали шпагами друг другу честь, и патруль пошел дальше, медленно, равномерно и холодно по наружности, но каждый из этих храбрецов, которые, не колеблясь, пожертвовали бы жизнью, невольно еще содрогался от ужаса.

Некоторые даже, если послушались одного чувства самосохранения, бросили бы оружие и безумно кинулись бежать со всех ног, разумеется, чтоб пасть в нескольких шагах далее, где их безжалостно закололи бы.