Она и не помнила, как заснула и сколько проспала. Сил не было вовсе, словно все их она израсходовала на проклятие. Но во сне они исправно восстановились, потому что, продрав глаза, она поняла, что чувствовала бы себя совсем замечательно, если бы не хотела есть. Жрать. Лопать. От пуза и в три горла.

Мужчины этим и занимались. Маркус кормил Гарвина с ложечки, шут вяло подносил ложку ко рту. Лена решительно встала, решительно поинтересовалась, где тут прочие удобства, увидев самый натуральный душ, забыла о голоде и чуть не час простояла под восхитительно теплой водой, пока Маркус не пригрозил через дверь вытащить ее как есть.

В этом мире они пробыли дней десять. Лена бы ушла сразу, но мужчинам было интересно посмотреть на мир, ушедший из магии и уверенными шагами направлявшийся к светлому техническому будущему. Паровоз поверг их в состояние душевного смятения, прообраз автомобиля сильно насмешил (обогнать его могла не только лошадь, но и Милит, выигравший забег примерно километров на пять), револьвер не понравился резко – шумно очень, но не очень эффективно, хороший арбалет не хуже, не говоря уж о сносном боевом маге.

Пока они развлекались экскурсиями, Лену донимал врач, и интересовала его вовсе не ее мифическая сила (он, как положено медику, был циник), а исключительно состав лекарств из ее аптечки. Из этого Лена, конечно, секретов не делала, хотя и предупредила честно, что эти же лекарства, сделанные другими, действуют медленнее. Он не верил. Она тоже не верила, но верили те, кого она лечила. Типа излечивает не лекарство, а вера в лекарство. Услышав это, врач решил, что Лена склонна (и способна) к истинной философии, и начал рассуждать с ней на разные философские темы. Лена же свято помнила сентенцию препа по истмату, который прямо заявил: «Курица не птица, женщина не философ», и свои тщетные попытки проникнуться Кантом. А уж к нынешнему-то времени она начисто забыла все, кроме нескольких терминов и фамилий. Объяснять это она пыталась, но тщетно: доктор решил, что она просто чрезвычайно скромна, а сентенцию препа счел тонким иносказанием: ведь всем же известно, что курица – птица, не животное же, не рыба и не человек… Лена сдалась, а так как отделаться периодическим «не может быть» или «да что вы говорите» не представлялось возможным, то она несла истинную чушь из жалких обрывков своих познаний и повергла врача в состояние долгой задумчивости, заявив, что мир вообще существует только в нашем воображении, а если это не так, то попробуйте доказать страдающему алкогольным психозом, что зеленые крысы с бантиками на ушах вовсе не бегают по его плечам. Когда задумчивость иссякла, пришлось развивать мысль о познании мира посредством ощущений, а так как ощущения у всех разные, то и миры тоже. Потом Лена поразила философа очередными перлами насчет двуногого без перьев, смертности кошки, а также знанием термина силлогизм. Ему бы, дураку, с шутом философствовать, потому что тот прочитал кучу заумных и занудных трактатов, но шут говорить пока был не расположен: горло болело при напряжении, поэтому он ел жидкую кашу и протертые супы, которые с воодушевлением готовила Лена, и преимущественно молчал.

Этот мир был среднецивилизован. И Лене это ужасно не нравилось. Чего-то не хватало: или фактического равенства людей развитых миров, или простоты строя и законов миров магических. В мирах магии женщины не играли почти никакой роли, но к ним неизменно относились с уважением, потому что женщина была хранительницей очага, хозяйкой дома или, например, прекрасной дамой. Здесь… Здесь к женщинам относились снисходительно. Типа все равно дуры, вот и место им на кухне да в детской, а чтоб не скучала, вот ей еще одно красивое колечко…

И даже не в этом дело. К ней-то лично уважение только росло, местный повелитель первым здоровался и неизменно интересовался ее пожеланиями. Чего-то Лене не хватало. Не нравилось, что ее спутников, особенно эльфов, воспринимают скорее как бродячих фокусников, чем как что-то серьезное. Милит вспыльчив, а Гарвин просто… Гарвин просто эльф со всеми вытекающими, потому Лена всерьез опасалась, как бы они не продемонстрировали пару своих фокусов.

– Что тебе не нравится здесь? – спросил как-то Милит, что само по себе было удивительно, потому что он не отличался особенной внимательностью или чувствительностью, но и то заметил некую ее маетность.

– А тебе нравится? – пробурчала она в ответ. Милит повел плечами.

– Что не нравится мне, я понимаю. А что тебе – нет. Аиллена, если тебе не нравится этот мир, надо уйти. Магия здесь действует, так что это у тебя получится.

– Получится, – удивилась Лена, – конечно. Милит, мы собирались не сбегать при первой опасности.

– Я не чувствую опасности. И Гарвин тоже. А тебе что-то не нравится. И это куда серьезней всех опасностей.

Лена ему, конечно, не поверила. Ей просто было не по себе, и она-то полагала, что из-за последних событий. Маятности не было до того, как шут ловил на лету стрелы и танцевал по утоптанной сухой земле, чудом уклоняясь от них. До того, как расцвет трилистник на щеке Маркуса. До того, как вспыхнул огонь вокруг эльфов. До того, как она прокляла людей.

Ей не было стыдно за это проклятие, не было жалко тех, кому оно досталось, если досталось, она даже не думала, в чем оно реализуется и реализуется ли вообще. Впрочем, нет, в последнем она была как раз уверена: да. Реализуется. Но было не по себе. Очень не по себе. Почему она взялась осуждать Странницу, проклявшую Трехмирье? Та не увидела выхода из тамошней ситуации, решила стереть файл и создать новый, а Лена вроде бы как чуточку, немного… Но, во-первых, не все ли равно – сто человек или сто тысяч. Во-вторых, кто знает, сколько их там, кому нравится видеть казни…

– Их там очень много, Аиллена. Нет, прошу, не поворачивайся. Их там очень много – тех, кому нравятся казни. Но сожалеть о сделанном не стоит. Оно уже сделано. Если тебя интересует мое мнение, это возмездие, и оно справедливо.

– Я себя богом не считаю, чтоб брать такую ношу.

– Однако взяла. Это тяжело, я знаю. Но ты отважилась.

– Я не отважилась. Я отомстила.

– Ничего подобного. Мстить ты должна была королю, который приговорил твоих друзей и даже сам исполнил собственный приговор. Но его проклятие не коснулось.

– А жаль.

– Нет, тебе не жаль. Ему не нравилось то, что он делал. Даже вызывало отвращение. Но он действительно убежден, что это единственно возможный способ поддержания равновесия. В какой-то степени он прав… Не фыркай, пожалуйста. Кстати, проклятие того мира гаснет и, возможно, скоро исчезнет совсем.

– Благодаря поддержанию Равновесия? Или благодаря тому, что я перенесла его на конкретных людей?

– Благодаря прошедшему времени. Всего лишь. Но очень может быть, что мир бы погиб… уничтожил бы сам себя – войнами, болезнями, безумием. Нашелся человек, который сумел это прекратить – и мир выжил. А погода изменится. Хуже уже не будет.

– Ты этому не поспособствовал?

– Я очень давно перестал вмешиваться.

– Из-за Корина?

– Да. Из-за братьев Умо. Я возлагал на них столько надежд… и ошибся. Я не могу остановить Корина, но ты – можешь. Заметь, я сказал «остановить». Не «убить». И ты это сделаешь.

– Ты написал это в Книге Лены?

Он не ответил, тогда Лена повернулась. Никого не было. Интересно. Может, Лена просто доверчивая дура, но в голосе Кристиана чувствовалось что-то, что у обычного человека могло быть болью. Или хотя бы горечью. Подобрал семейку эльфов-расистов и воспитал, научил, дал. Что дал – и догадываться не хочется. Магия в основе эльфийская, то, что дал Кристиан – чужое. А то, что он взял сам?

– Гарвин, как ты думаешь, Корин – некромант?

– Откуда ты знаешь, что пришел именно я?

– По запаху. Или еще по чему-то. Но разве это не ты?

– Я. А Корин – некромант. Не такой, как я. Как он к этому пришел, не знаю.