– Ждали? – приятное чувство, что обо мне кто-то думает, неожиданно согревает. Оно для меня столь же непривычно, как и добродушная, тёплая улыбка. Столь искреннее участие мне откровенно в диковинку.

– Ещё бы, должна же я отблагодарить свою спасительницу. Врач по секрету нашептал, что выкарабкалась я исключительно твоими стараниями. Ты мой ангел-хранитель, не иначе. Как зовут-то тебя, милая?

– Кира, – выдыхаю я, смущаясь под её вдумчивым взглядом, который, кажется, видит больше, чем мне хотелось бы показать, а затем спохватываюсь: – Я принесла вашу сумочку и Шанс... можете не беспокоится, я о нём позаботилась. Правда этот аристократ отказывается кушать, похоже, привык к более достойным условиям, но с ним всё хорошо! Вот...

– Аристократ... Скажешь тоже! Негодник он балованный, называй вещи своими именами.– От души рассмеялась Дарья Семёновна. – Шанс заменяет мне семью, которой уж много лет как не стало, вот и потворствую, ничего не могу с собой поделать, а он, бесстыдник, во всю этим пользуется. Знаешь, что, милая, могу я воспользоваться твоей добротой и попросить тебя об одной услуге?

Я осторожно киваю. Суть услуги состоит в необходимости взять под своё крылышко зарвавшегося пса на время её пребывания в больнице. Приходится признаться, что мне самой негде жить, но вынужденное откровение женщину почему-то ничуть не удивляет. Неужели моё бедственное положение так сильно бросается в глаза? Это открытие обескураживает и заставляет нервно теребить края растянутой футболки.

– Да ты не стесняйся, Кира, всякое в жизни бывает, – мой жест предсказуемо не остаётся без внимания. – В сумке ключи от моей квартиры, записывай адрес, побудете пока там. Не Версаль, конечно, но жить можно. Заодно за красавцем моим присмотришь. Меня как выпишут, вместе что-нибудь придумаем.

Квартира моей благодетельницы может и не Версаль, как она выразилась, но схожесть с музеем в ней явно проглядывается. Должно быть, Дарья Семёновна безумно любила своего супруга. Это чувствуется буквально во всём. В десятках его фотографий, любовно развешанных на стенах, в парном количестве используемых кухонных приборов, полотенец и зубных щёток. Она обмолвилась, что он давно мёртв, повесился на чердаке их недостроенной дачи, но впечатление складывается такое, будто этот интеллигентный, улыбчивый мужчина только что вышел за порог. Всё здесь хранит его память, вплоть до пожелтевшей от времени рубашки, висящей на спинке стула, будто в ожидании своего хозяина. Недаром, спустя три недели, в день своей выписки Дарья Семёновна, смущаясь, как девчонка, шепчет, что перед истинной любовью даже смерть бессильна. Звучит пафосно, но где-то в глубине души я с ней безоговорочно соглашаюсь, и такой тоской отдаёт это открытие, что сумерки я вновь встречаю на "нашей" с Бесом крыше.

Влажный, пропитанный слабым запахом костра ветер щекочет лицо выбившимися из косы прядками. Где-то внизу, на лоне природы что-то празднует шумная компания. Отсюда никого не видно, но хорошо слышна музыка и беззаботный заливистый смех. Эти места издавна облюбовали охочие покутить у костра на берегу реки, подальше от городской суеты.

А я люблю одиночество. Люблю, как сейчас стоять, раскинув руки в стороны, на самом краю парапета и растворяться в бескрайней ночи, бесстрашно переступая за черту такого понятия как адекватность. Его ширина всего полметра, на такой высоте она кажется ничтожной, а мне нормально. Я так успокаиваюсь, в шаге от небытия, с болезненным упоением перебирая бисер застывших в памяти мгновений своей детской, растоптанной любви.

– Идиотка! – Крепкие руки грубо обхватывают меня сзади за талию, одним рывком стаскивая с ограждения. – Жить надоело?!

На несколько секунд я выпадаю из реальности. Меня будто с размаху швыряет в ледяную прорубь. Рвано выдохнув, открываю глаза и оборачиваюсь к своему "спасителю".

– Ну, здравствуй, Бес...

Антон

– Кира?! – смотрю во все глаза на замершую в моих руках незнакомку, проклиная сгустившиеся сумерки, которые скрадывают её черты. Того что мне удаётся разглядеть недостаточно, чтоб провести параллель между ней и тощим ребёнком оставшимся в моём адовом прошлом. Особенно, когда порывистый ритм её дыхания за какую-то долю секунды окатывает острым, совсем неуместным сейчас возбуждением. – Кира... это правда, ты?

Недоверчиво отодвигаю её на расстояние вытянутой руки, продолжая крепко сжимать за плечи. Подальше от своего взбесившегося тела. Она молчит, слегка приоткрыв рот, будто разучившись выговаривать звуки. А у меня от этого зрелища вдруг вздрагивает каждая мышца под мокрой после купания в реке кожей. Сжимать, кусать, целовать её хочется, да так, чтоб губы эти пухли под моим напором, чтоб имя моё в беспамятстве стонали. Чёрт, да что ж такое?! И не пил ведь ни капли, хоть Саня весь вечер только и делал, что пытался меня накачать. Не каждый же день на природу выбираемся. Скотство.

– А ты думал, не выкарабкаюсь после лап твоих дружков? – её слова бьют наотмашь. Хлесткие, злые. И глаза бездонно-чёрные в лунном свете впиваются в самую душу, сворачивая внутренности в потревоженный, шипящий клубок. – Ну же, Бестаев, где твоя хваленая смелость? Признай, глядя мне в лицо, что ты грёбанный урод! Каково это, играть живыми людьми?!

– Уймись, ты, истеричка, – тащу её назад, к парапету, чтоб, удерживая за шиворот футболки, перегнуть через бетонную конструкцию. Мгновения слабости уже позади, и жгучая ярость вовсю бурлит по моим венам. – Что с тобой, девочка?! Ты бредишь? Умом тронулась? Кира, которую я знал, такую чушь пороть не стала бы! Хочешь прыгнуть? Прыгай! Валяй. Твоя мать ведь ради этого боролась? Чтоб ты с крыши сиганула, как дура распоследняя.

Я тяжело дышу, с трудом сдерживая желание приложить её до кровавых соплей. Так, чтоб мозги, наконец, встали на место. Осознание, что не появись я вовремя, её хрупкое тело сейчас бы остывало внизу, среди порослей дикой ежевики и мусора, будто разъединяет контактик, подключающий меня к разуму. Чего мне стоило смириться с тем, что никогда её больше не увижу. Отодрать с мясом из своей жизни единственное в ней светлое пятно. Семь лет прошло, а щемит как будто вчера.

– Лапы убери! – цедит она сквозь зубы, безрезультатно трепыхаясь в моих руках.

– Ну уж нет... – Я с рыком разворачиваю её к себе и, раскачиваясь, как безумец, сдавливаю в яростных объятиях. Футболка на Кире тонкая до безобразия, от соприкосновения со мной сразу намокает и точно второй кожей облепляет налитую грудь. С ума сойти! Тут бы сдержаться как-то. Сжать себя в кулак и тряхнуть хорошенько, чтоб зверем оголодавшим на неё не наброситься. И запах этот её сочный, ягодный узлами волю крутит, дразнит, провоцирует. Я ж не железный ни капли. А жаль. Склоняюсь к растрепанной макушке и шумно втягиваю воздух. Земляника...

Мозг прямо распирает круговертью слепяще-ярких кадров:

"Восьмое марта. Я возвращаюсь в актовый зал, расчёсывая пятернёй взъерошенные Анжелкой волосы. Горячая штучка, но, как и все предыдущие – не та. Она, конечно, выложилась на славу, чувствует, что наш поезд безвозвратно ушёл. Сегодня я ещё поддался на очередную её уловку, изобразил былой пыл. Не настолько я мудак, чтоб расстаться с ней в такой праздник.

Сам не пойму, что со мной творится. Уже с полгода меня кроет от какой-то непонятной, одуряющей жажды. Беспорядочная череда женских тел, губ, пальцев... казалось бы, вот она, моя панацея, протяни руку да возьми, а нет, снова суррогат. И чую ведь, она рядом. Рыщу, как полоумный, хватая всё, до чего могу дотянуться. Впустую. А порой манит настолько сильно, что хоть вой, но, ни одной девушки вокруг. Только Кира и отвлекает от этой напасти, с ней рядом буря во мне немного затихает, будто домой вернулся. Не зря она так похожа на покойную сестру, Анюту.

Своего маленького мышонка я замечаю сразу, и она меня, кажется, тоже. Улыбается, малышка, а в глазах боль вселенская. И не разгадаешь ведь причину, сколько не бейся. Пытался, и не раз. Чем больше я стараюсь к ней приблизиться, обнять, утешить, тем резче отшатывается она.