Никого на этой сессии не отчислили, и только несколько наиболее отъявленных прожигателей жизни демонстративно помахивали хвостами — их надо было сдать в течение месяца. Беспокойства по этому поводу они не проявляли и вовсю поднимали тосты «за шару» и «за халяву». Изучалось расписание пар в новом семестре: какие можно будет безнаказанно прогуливать? — обязательного посещения не удостоилась ни одна. Взахлеб строились планы на ближайшее будущее, в котором «Миссури» как таковой занимал очень скромное место. О Будущем с большой буквы так никто и не вспомнил.

А мы с Андреем сидели на подоконнике, мы были центром всеобщего веселья, мы целовались между тостами — как всегда. Я сумела убедить себя — что как всегда. Что наша любовь продолжается. Что рядом со мной именно он, единственный, все время чудившийся мне в венской толпе… За две недели я прислала ему восемнадцать открыток. И видела его во сне, даже задремав в такси.

Народ и не думал еще расходиться, когда мы выскользнули в коридор. Что никого не удивило: Андрей всегда, по джентльменскому соглашению с моим отцом, доставлял меня домой не позже, чем к одиннадцати. Иногда потом возвращался назад. Ночевал в триста второй комнате, которую, будучи прописан в столице, каким-то образом оформил на себя; впрочем, в первый год в общежитии много мест пустовало. Он был тут совсем своим… он был своим везде.

А я — нет. Я действительно собиралась одеться и поехать домой. Я знала, что ни в коем случае нельзя оставаться. Нельзя — чтобы здесь… нельзя…

НЕ ТАК…

А под утро я проснулась рядом с абсолютно чужим человеком.

Ужас и боль — словно удар наотмашь по лицу в кромешной тьме. Чувство оголенной беззащитности, льдинки, тающей под ногами над бездной. Обжигающе-холодной пустоты на ладони, где только что была рука любимого. Мгновенное — как вспышка, нестерпимая для глаз, — осознание бесповоротного конца.

Все это я заставила себя забыть. Окружила с двух сторон тонкими непрозрачными стенками. Продолжала жить, как если б ничего подобного не было.

С ним.

Каких-то два года.

— В четыреста пятую.

— Проходите, Славочка, — заулыбалась бабка на вахте. Андрей никогда не оставлял ее без комплимента, а один раз даже подарил веточку сирени, сорванную тут же, у общежития. Мне все еще доставался даром процент с его обаяния… смешно.

В глазах у вахтерши так и прыгало то самое выражение, что у Ани в библиотеке, — или показалось? Я не стала задерживаться. Спортивный мальчик как-то незаметно шел следом; еще чуть-чуть, и я вообще бы о нем забыла.

Дверь четыреста пятой была незаперта, но внутри оказалась темнота; Герин сосед вошел первым и клацнул выключателем. Пусто. Живописный кавардак мальчишеской жизни: посреди комнаты — клубок из носков и клетчатой ковбойки; на столе — шаткая книжная пирамида в окружении вскрытых банок домашних консервов и варенья; в углу — надкусанная булочка, несколько картофелин, пара сапог и смятая газета. И так далее, и тому подобное.

— Свиньи, — вздохнул спортсмен и нагнулся за рубахой. — Они где-то здесь, в общаге, скоро придут. Вы… то есть ты присаживайся, Звенислава.

На Гериной кровати поверх груды верхней одежды лежала гитара. Я положила чуть в стороне свое пальто и сама присела рядом, на самый край. Украдкой протянула руку и коснулась струн. Строит. Почему-то это подбодрило, почти успокоило: есть еще в мире что-то настоящее, не расстроенное, не разбитое вдребезги…

— Я чаю поставлю, да?

Я кивнула. Он вышел в коридор, погромыхивая пустым чайником. Пару минут я просидела неподвижно, глядя в одну точку на противоположной стене, где над единственной аккуратно застеленной кроватью свисал складками сине-белый футбольный флаг. Затем взяла гитару, пристроила на колене и провела по струнам. Гитара проще, чем фоно. Андрей когда-то научил меня — перебором…

А что я не умерла,

Знала голая ветла

Да еще перепела…

— Ребята, привет. Можно попросить у вас гита…

Я сидела в глубине комнаты, скрытая за углом шкафа, если смотреть от дверей. И пела совсем неслышно — не голос, а только его тень, плывущая вслед за аккордами… и мгновенно замолкшая при его появлении. Он мог бы меня вообще не заметить. Мог бы так и уйти.

Запнулся. Сделал несколько шагов. Остановился прямо передо мной — глаза в глаза.

И я сказала:

— Привет.

Андрей уже улыбался:

— Здравствуй. Что ты тут делаешь на ночь глядя?

Кивнула на гитару:

— Вот.

И впервые за два с половиной года я увидела Андрея, который не знал, о чем говорить. Понятия не имел, что делать. Переминался с ноги на ногу все с той же ослепительной, словно искорки на хрустальной люстре, но уже чуть законсервированной улыбкой.

Я тоже молчала. Скрипнула дверь — вернулся хозяин комнаты с закипевшим чайником. После короткой заминки поздоровался с Андреем и, кажется, спросил меня, сколько класть сахару… я не слышала.

В полуоткрытую дверь донеслось:

— Андре-е-ей! Ты там скоро?..

Ничего особенного. Мало ли в вечернем общежитии женских голосов, нетерпеливо зовущих Андрея? Которого любят все — за вечеринки, за веселье, за красивые глаза и за улыбку. Я бы никогда не обратила на это внимания. Даже сейчас — может, и не обратила бы…

Но у него все было написано на лице.

— Ты не так поняла, Звоночек, — зачем-то пробормотал он. — Ты совсем не так поняла…

И перехватило горло, и пронзительно взрезало глаза — от звука моего уменьшительного имени, придуманного Андреем. Придуманного для того, чтобы шептать между поцелуями, а не буднично произносить вслух, при посторонних. Если б не это, я бы сдержалась… если бы…

И тут мне на плечо опустилась рука. Скользнула вниз, обняла за талию… Прогнулась от тяжести кровать, но я не видела его, прикованная взглядом к Андрею. Услышала низкий, слегка ломкий голос:

— Знаешь, старик, по-моему, это ТЫ не понял.

Андрей вскинул брови и пожал плечами. Его улыбка вышла кривой и почти не обаятельной. И облегчение, и обида, и ревность, и разочарование… слишком много всего на одном, до сих пор единственном для меня лице…

— Ну ладно, счастливо. Увидимся на экзамене.

…Он ушел. И мы в один и тот же момент совершили по резкому движению: мальчик убрал руку, я вскочила с кровати. Прислонила к стене гитару. И наконец посмотрела на него — донельзя смущенного, с потупленными глазами и красными пятнами на скулах. Я так и не вспомнила, как его зовут.

Он сказал:

— Я пошутил.

Я ответила:

— Спасибо.

Я шла. Не могла остановиться и потому не стала ждать троллейбуса возле общежития, сказала себе, что пройду одну остановку пешком, потом еще одну… Потом заподозрила, что сбилась с пути. И так и шла сквозь ночь, без цели и усталости, через весь огромный зимний город.

Иногда удавалось отвлечься, подумать о другом, о чем-то еще… А затем опять прорывались рыдания, опять протапливались на морозных щеках дорожки от слез. Рыдания и слезы — и ни малейшего проблеска мыслей о том, как жить дальше.

В разноцветных конусах фонарей я ускоряла шаги, опускала заплаканное лицо. Но городу было все равно. А до моего дома — где тепло и свет, где сразу засуетятся, вытрут слезы, напоят чаем, начнут допытываться, что случилось, — было очень-очень далеко.

И слава богу.

А еще шел снег. И бесконечная тополиная аллея была прекрасна, словно дорога в сказку.

Сегодня ему все осточертело.

Со стереоплаката напротив сверкал зубами, бицепсами и дельтами старик Шварц в бытность мистером Олимпия. Соседний плакат внятно, с цифрами и движущимися картинками, расписывал несколько стандартных силовых комплексов. Предназначался он главным образом для этих шкетов-халявщиков из «Миссури». Солидным клиентам Евгений сам разрабатывал индивидуальные планы тренировок. Солидных в клубе числилось много, что подтверждало его высокий престиж; но если учесть их постоянные капризы и проблемы со здоровьем — лучше б их, блин, вообще не было.