Наконец, Сталин был невеждой в теоретических вопросах и не мог считаться теоретиком в смысле старого большевистского понимания «теории».
Как бы это ни звучало парадоксально, слабость в теории тоже была сильной стороной Сталина, как политика «нового типа». Не находясь в догматических щупальцах Маркса и Ленина и не утруждая себя головоломными премудростями «научного социализма» будущего, в который он и не верил, Сталин оставался на почве реальности. В этой же реальности «социализм» означал не цель, а средство к цели — к власти — любой ценой и при помощи любых методов.
Разница между ним и Лениным была тоже существенная. Ленин пришел к власти в борьбе с враждебными партии классами. Сталин же добивался и добился ее в борьбе с собственной партией. Однако тот же Ленин учил, чему глубоко верил и Сталин, что получить власть — это полдела, самая важная и самая трудная задача — это удержаться у власти. Для успешного разрешения этой задачи Ленин видел только один путь: политическая изоляция, а потом и физическое уничтожение враждебных партии классов. Это учение Ленина Сталин целиком перенес на собственную партию — получить власть он мог относительно легко, но удержать ее он мог лишь по тому же ленинскому принципу: путем политической изоляции и физического уничтожения враждебных ему лиц и групп в большевистской партии. Пока что Сталин был занят захватом власти.
Чтобы уничтожить при Ленине ленинскую гвардию, надо было сначала уничтожить самого Ленина. В этой гвардии был только один человек, способный на это, — Сталин. В этом тоже было его исключительное преимущество.
Всего того, что было преимуществом Сталина, не хватало Бухарину. Сталинцы были правы, когда во всем этом видели «гениальность» Сталина. Остается добавить, что в этом именно и заключается «творческий» характер сталинского марксизма так же, как и секрет всепобеждающего мастерства сталинской диалектики. В этой сталинской диалектике первых лет борьбы с оппозицией террор еще не играл решающей роли. Решающую роль играла необыкновенная способность Сталина сказать в нужное время нужное слово, а сказав его, безоглядно приступить к осуществлению практического плана, если бы даже такой образ действия противоречил всем догмам и понятиям, которые до сих пор считались «священными». При этом он действовал с точным учетом психологии рвущейся на сцену совершенно новой партийной элиты. Эта черта характера роднит Сталина с характером его исторического кумира — с Наполеоном.
«Я кончил войну в Вандее, — говорил последний, — когда стал католиком. Мое вступление в Египет было облегчено тем, что я объявил себя магометанином, а итальянских священников я завоевал на свою сторону, став ультрамонтанцем. Если бы я правил еврейским народом, я приказал бы восстановить храм Соломона».
Сталин не был теоретиком, как Бухарин. Это тоже было его громаднейшим плюсом, как лидера «нового типа».
Французский философ и политик, позднее министр Жюль Симон свидетельствует:
«Еще за два месяца до своего всемогущества — Луи Наполеон был ничто. Виктор Гюго поднялся на трибуну (Собрание 1848 г.), но не имеет успеха… Редкий и мощный гений Эдгард Кине тоже не помогает… Политические собрания являются местами, где блеск гения имеет меньше всего успеха. Здесь считаются только с тем красноречием, которое подходит ко времени и месту, и с теми услугами, которые оказаны партии, а не отечеству. Чтобы Ламартин в 1848 г. и Тьер в 1871 г. получили признание, нужна была их решающая важность, как движущая сила. Когда опасность миновала, исчезла вместе со страхом и благодарность».
Цитируя вышеприведенные слова Симона, знаменитый французский социолог Лебон пишет:
«Бывают вожди интеллигентные и образованные, однако, это вредит им, как правило, больше, чем приносит пользу. Интеллигентность, сознающая связь всех вещей, помогающая их пониманию и объяснению, делается податливой и значительно уменьшает силу и мощь в убежденности, которая необходима апостолу. Большие вожди всех времен, собственно вожди всех революций, были людьми ограниченными и потому имели большое влияние. Речи знаменитейшего среди них, Робеспьера, удивляют часто своей несвязанностью. Когда их читаешь, не находишь удовлетворительного объяснения чудовищной роли всесильного диктатора» (Le Bon, Psychologie der Massen, Stuttgart, Alfred Kroner Verlag, 1951, S. 169).
Так будут писать и о Сталине через десятки лет, не находя ни в его речах, ни в его «гениальных произведениях» не только искры гения, но даже и необходимой дозы простой интеллигентности. И все-таки этот человек овладел до последнего винтика гигантской государственной машиной, в законодательном корпусе которой было так много претендентов на пост Ленина. Я приводил все те «субъективные факторы», которые сделали Сталина, на мой взгляд, водителем этой машины. Я должен к ним прибавить теперь, несколько забегая вперед, и один «объективный фактор» величайшей важности. О подобном факторе в политике говорит тот же Лебон. Правда, констатируя явление того порядка, о котором я хочу говорить, Лебон не дает ему объяснения. Однако высказывания Тэна и Шпулера, которые он приводит в связи с этим, поразительно напоминают картину большевистского партийного парламента описываемого мною времени — ЦК и ЦКК (там же, стр. 171, 172, 173, 174).
«История революции показывает, — пишет Лебон, — в какой мере собрания могут быть подвержены искусственному влиянию, которое совершенно противоречит их преимуществам. Для дворянства было неслыханной жертвой отказаться от своих преимуществ, и все-таки это случилось в ту знаменитую ночь Учредительного собрания. Отказ от своей неприкосновенности означал для членов Конвента постоянную угрозу смерти, и все-таки они поступили так, и не боялись показывать друг на друга, хотя они точно знали, что эшафот, к которому подводились сегодня их коллеги, завтра предстоял им самим. Но поскольку они достигли той степени автоматизма, о котором я говорил, ничто не может удержать их подпасть под то влияние, которое руководит ими».
«Они одобряют и постановляют то, что презирают, — говорит Тэн, — не только глупости, но также преступления, убийство невинных, убийство друзей. Единодушно и при живейшем одобрении левые и правые совместно посылают Дантона, своего естественного верховного водителя, на эшафот. Единогласно и при величайшем одобрении левые и правые совместно голосуют за самые злодейские постановления революционного правительства. Единогласно и при криках восхищения и энтузиазма, при страстных демонстрациях за д"Эрбуа, Кантона, Робеспьера, Конвент оберегает правительство убийц, хотя его партия центра ненавидит за убийства, а Гора презирает, так как ее ряды через него пострадали. Центр и Гора, меньшинство и большинство, кончают тем, что подготавливают свое собственное самоубийство. 22 прериаля сдался весь Конвент; 8 термидора, в течение первой четверти часа после речи Робеспьера, он сдался еще раз».
Вот и описание собрания 1848 года Шпулером: «Споры, ревности и недовольство, которые сменяются слепым доверием и бесконечными надеждами, привели республиканскую партию к гибели. Ее незадачливость может быть сравнена с ее недоверчивостью против всех. Никакого чувства законности, никакого чувства порядка, только страх и иллюзия без границ. Ее беспечность соревнуется с ее нетерпением. Ее дикость так же велика, как ее послушность. Это — особенность незрелого темперамента и недостаток воспитания. Ничто ее не удивляет, все сбивает ее с толку. Дрожа, трусливо и одновременно безотказно героически будет она бросаться в огонь, но будет отскакивать перед тенью. Действия и отношения вещей ей неизвестны. Так же быстро падающая духом, как и накаляющаяся, она подвержена всем ужасам; и торжествуя до небес или пугаясь до смерти, она не имеет ни нужных границ, ни подходящей меры. Текучее воды, она воспроизводит все краски и воспринимает любые формы».
Много раз сделанные аналогии событий из Французской революции с событиями русской, не бьют так в цель, как только что приведенные эпизоды. Посмотрите на списки трех составов русского революционного конвента — ЦК и ЦКК:
