Но голос в трубке оказался совершенно незнакомым, что было очень и очень странно — чужие по этому телефону не звонили. Никогда. Даже если речь шла о срочных делах, использовались другие пути.

— Михаил Геннадьевич? — уточнила трубка.

— Да, — немного удивленно протянул Калмыков. Он еще предполагал, что звонивший будет его поздравлять.

— Очень хорошо, что вас застали дома, Михаил Геннадьевич, — искренне обрадовались на том конце провода. — Конечно, плохо, что приходится вас отрывать, вы, наверное, собираетесь праздновать… — голос, казалось, стал слегка заискивающим.

— В чем дело? — ледяным тоном осведомился Калмыков. Только не хватало, чтобы ему сейчас делали предложения, от которых сложно отказываться. Перед его мысленным взором замаячил отвратительный призрак Управления собственной безопасности. А вдруг — проверка? Решили, что расслабился человек под Новый-то год. Ведь за кое-кого сейчас, вроде бы, взялись капитально. Правда, они утратили чувство осторожности…

— Дело в вас, Михаил Геннадьевич, — вздохнул звонивший. — Именно в вас, ни в ком ином. Надеюсь, вы не подумали, что я собираюсь… Нет, напрасно, напрасно. Просто сегодня ночью, Михаил Геннадьевич, вас должны убить. Право на убийство предоставили вы сами. Вы имеете право хранить молчание, оказывать любое сопротивление, предпринимать побег… Но предупреждаю — это вряд ли вам поможет.

Михаил Геннадьевич молча выслушал эту тираду, но брови на его крупном лице поползли вверх.

— Кто вы? Кто вам дал право… — прошипел он, наконец.

— Повторяю — вы, — ответила трубка. — Оружие у вас есть? Вам оно по рангу положено. Советую использовать по назначению. Счастливого вам Нового года.

И тут же послышались гудки.

Михаил Геннадьевич стоял, недоуменно вертя трубку в руке. Ничего себе, проводы старого года. Но, по крайней мере, можно было не опасаться Управления собственной безопасности — это не его работа и не его методы. А все остальное — пустяки. Все остальное можно вполне пережить.

Скорее всего, это кто-то из его бывших «подопечных» — из тех, которых не следовало отпускать просто так. Вот теперь он и развлекается…

Чушь какая!

Михаил Геннадьевич выдернул телефонную вилку. Пожалуй, надо было пойти и ополоснуть горло коньяком. Сразу полегчает. А если эти шутники попробуют еще раз себя проявить — что ж, им же хуже. У них на него ничего нет — наверняка. А вот у него есть — и власть, и влияние.

Коньяк был лучшим из того, что можно достать в Петербурге. И шел он чудесно, особенно под легкую закуску. И очень скоро неприятный осадок, вызванный звонком, куда-то исчез, растворился без остатка.

Он включил телевизор. Концерт сменился обращением Президента, потом заиграл гимн… Все было как всегда, все было отлично.

Но стоило только закончиться гимну — и Михаила Геннадьевича сдернул с места резкий и пронзительный звонок во входной двери.

Неожиданно неприятные минуты, связанные с «поздравлением», словно бы вернулись, а чудесный греческий коньяк (выпита была уже не одна рюмка) на какое-то мгновение колом стал в пищеводе.

Хотя — с чего бы? Наверное, это кто-то из соседской молодежи. Кому же еще и звонить в такую ночь?! Чужие здесь все равно не ходят — внизу есть консьерж.

Михаил Геннадьевич осторожно выглянул в глазок. Нет, никого. Но ведь не показалось же?

Он осторожно приоткрыл дверь.

На лестничной площадке никого не оказалось. Зато прямо перед дверью лежал небольшой конверт — самый обыкновенный.

Адрес сомнений не оставлял: «Калмыкову Михаилу Геннадьевичу» — а дальше шли его должность и звание.

Минуты две Михаил Геннадьевич колебался, прежде чем взять конверт в руки. В конце концов, история со спорами сибирской язвы случилась в Штатах, но кто знает, что и кому могло прийти в голову здесь.

Наконец, профессиональный интерес все же победил. Михаил Геннадьевич вернулся, надев перчатки, и осторожно взял в руки конверт. Повертел его в руках. Судя по всему, там была вложена какая-то бумага.

Он перевернул конверт. С другой стороны было отпечатано: «Можете не опасаться, сибирской язвы нет».

Вот оно, значит, как — кто-то его мысли читает?!

Это только раззадорило Михаила Геннадьевича.

Он вернулся в квартиру, осторожно положил конверт на стол, потом зачем-то снова выключил телевизор.

Некоторое время он довольно тупо смотрел на адресованный ему пакет, потом не удержался, потянулся к початой бутылке с коньяком, налил и залпом выпил.

Слегка полегчало, можно было приступать к вскрытию.

Он достал ножницы, поправил перчатки и осторожно отрезал край конверта. Он ожидал чего угодно — от неизвестного серого порошка до письма с обвинениями и угрозами. Только не того, что обнаружилось.

В конверте оказался чистый лист бумаги.

Самый обыкновенный лист самой заурядной бумаги.

Некоторое время Михаил Геннадьевич тупо смотрел на это безобразие. Повертел лист в руках, на всякий случай, не снимая перчаток.

Нет, все верно. Лист был девственно белым.

Отчего-то накатила противная слабость. Он снова потянулся за коньяком, снова выпил залпом, не закусывая. Он все еще не в силах был понять, что именно происходит.

Когда Михаил Геннадьевич вновь потянулся за содержимым конверта, то едва не вскрикнул от удивления. На бумаге были отпечатаны — вероятно, на компьютере, — убористые строчки, которые сейчас начали проступать наружу, с каждым мгновением становясь все отчетливее.

Это было даже не досье. Это был самый настоящий роман, да такой, который не оставит и мокрого места от человека с какими угодно звездами на погонах.

Здесь перечислялись все подвиги и деяния Михаила Геннадьевича. Все коммерсанты, которые вынуждены были давать взятки. Все, кого по его распоряжению подвергали пыткам, бросали в пресс-хаты, заражали туберкулезом в тюрьмах — дабы были посговорчивей.

Впрочем, таких как раз было немного. Большинство предпочитали откупаться. И здесь об этом говорилось вполне открыто и без прикрас.

Почему-то пришло удивление — как такой огромный список мог уместиться на одном-единственном листке бумаги. Пожалуй, он был достоин множества томов уголовного дела. Такого дела, которое стало бы его надгробием.

Строчки расползались, извивались, будто змеи, норовя ужалить Михаила Геннадьевича. Он тупо смотрел на проклятый лист, готовый разорвать его к чертовой матери — и все же не решаясь сделать это…

— С Новым Годом, Михаил Геннадьевич, с новым счастьем, — послышался за его спиной голос — кажется, это именно он звучал в телефонной трубке.

Полковник резко обернулся.

Перед ним стоял вполне молодой и совершенно незнакомый ему человек.

Странная была внешность у этого незнакомца. Серо-стальные глаза на слегка монголоидном скуластом и смуглом лице глянули на Михаила Геннадьевича немного насмешливо — и даже почти что по-доброму. Но лицо человека отнюдь не было тонким — довольно массивная нижняя челюсть никак не вязалась с восточными чертами лица. Одет он был в джинсы и в черную утепленную куртку.

— Вам это, наверное, интересно? — почти равнодушно спросил незнакомец.

— Вы кто? — подскочив и слегка попятившись к двери, спросил Михаил Геннадьевич. — Вы… этим…

Было вполне понятно, что еще один экземпляр досье очень даже может стать новогодним подарком Управлению собственной безопасности. А там умеют проверять факты и фактики…

— Думаете, наверное, что я буду вас шантажировать, Михаил Геннадьевич? — сконфуженно улыбнувшись, проговорил молодой человек. — Нет, конечно, зря вы так меня разочаровываете. А кто… Да как вам сказать. Я ваш прокурор. Персональный прокурор. Он же — исполнитель наказаний. Видите, — он горестно вздохнул, — работа у меня такая: без отгулов, без выходных; даже без праздников.

— Вы… — еще раз невнятно пробормотал Михаил Геннадьевич — и вдруг понял, что не может сделать ни шагу. Он сразу как-то обмяк и обрюзг, и раскрыв рот, тяжело дыша, смотрел на незнакомца.

— Я, — проговорил тот. — А вы, что, Деда Мороза ждали? — голос его стал резким и металлическим, в нем не осталось ничего от прежней напускной мягкости. — Я знаю, вы сейчас готовы произнести речь. Про себя, про дочку, про жену? Так ведь? А у этих людей, между прочим, тоже жены были. И дети. И матери. А может, вам хочется сказать про христианское прощение? — человек зло усмехнулся. — Так это вы зря. Если вы религиозны, то неправильно понимаете религию. На самом деле это — справедливость. Но религия — дело личное… Так что, Михаил Геннадьевич, я вам дал шанс умереть по-мужски. Даже способ подсказал. А вы не стали слушать. Тоже дело ваше.