Алана сжала губы и смело встретилась с ним взглядом. Со стороны Меррика последовал взрыв гнева. Он схватил ее за плечи.

— Отвечай мне, саксонка!

Алана вдруг страшно рассердилась, что Меррик ее трясет. Она гордо откинула голову и ответила с такой же яростью, с какой он обратился к ней.

— А что, если и надеялась никогда тебя больше не увидеть? Я презираю тебя, — прошипела она. — Ты сжег мой дом. Ты и твои люди убили моего отца. Ты сделал мою сестру служанкой, а меня своей рабыней! Я оплакиваю тот день, когда ты и твои злобные норманнские негодяи высадились на наши берега, и мечтаю о том дне, когда вы уберетесь… или падете под саксонским мечом! Вот тогда я порадуюсь! Ты говоришь, я обязана повиноваться тебе? Но меня не связывают с тобой никакие узы верности! Я ничем тебе не обязана, норманн!

Раздалось громоподобное ругательство, и лорд встряхнул саксонку так, что голова Аланы дернулась, будто хрупкий цветок на стебле. Она ошеломленно посмотрела на Меррика.

— Во имя Господа, — процедил он сквозь зубы, — ты обязана мне самой жизнью!

Никто не заметил, как Женевьева, покинув зал, устремилась за Мерриком и Аланой по пятам. И в это самое мгновение она показалась из-за поворота. Громко вскрикнув, Женевьева повисла на руке брата.

— Меррик! Ради Бога, осторожнее! Она беременна!

Меррик не мог объяснить, что за темная тень нависла над его душой и почему сомнения разъедают сердце. Саксонка плакала из-за Симона, опасаясь за его жизнь. Но были ли ее слезы искренними или лживыми, притворными? Ах, как легко могла бы она войти в сговор с саксами, чтобы захватить мальчика и, выманив лорда Бринвальда из замка, убить ненавистного норманна!

Меррик заскрежетал зубами. Не проходило часа, чтобы он не думал о ней, хотел того или нет! Он вспоминал, как таяла Алана в огне страсти, какими влажными и нежными были ее губы под его жаркими поцелуями, как безудержно двигались ее бедра под его натиском. И еще он раздумывал… сумел ли вызвать у нее столь же сильное ответное желание, какое она вызывала у него. Не отдавалась ли саксонка ему только для того, чтобы обмануть, усыпив бдительность?

«Я оплакиваю тот день, когда ты и твои злобные норманнские негодяи высадились на наши берега, и мечтаю о том дне, когда вы уберетесь… или падете под саксонским мечом! Вот тогда я порадуюсь!»

Гневный крик все еще звучал в памяти. Нет, мрачно подумал Меррик, так просто саксонка не отбросит спою ненависть к норманнам. Ему следует ее опасаться.

Много темных и горестных мыслей пронеслось в его душе в момент внезапного смятения, и он бросил ей с оскорбительным пренебрежением и во взгляде, и в голосе:

— Ребенок мой, саксонка? Или ты облагодетельствовала какого-нибудь английского сэра?

Алана почувствовала себя так, словно он ее ударил. Горло у нее сжалось, на мгновение лишив дара речи, но затем оскорбленная саксонка обрушилась на рыцаря уж со всем кипением яростных чувств, бушевавших в сердце:

Я ненавижу тебя, норманн! Да простит меня Бог, я тебя ненавижу!

Она бросилась бежать и, влетев в комнату, громко хлопнула дверью. С проклятием Меррик пошел за ней следом, но путь ему преградила Женевьева.

Ты глупец, — заявила она без лишних предисловий.

— Что ты путаешься у меня под ногами, сестра? — проворчал Меррик.

Женевьева вскинула голову. Голос ее звучал тихо, но дрожал от гнева:

— Воистину ты жесток! Как ты не понимаешь? Это жестоко — оскорблять Алану подозрениями! Ты прекрасно знаешь, что ее не касалась рука другого мужчины! И ты не смеешь даже предполагать, будто она могла попытаться войти в сговор с саксами с целью погубить тебя. Ее соотечественники клеймят бедняжку, утверждая, что она якобы ведьма, а ты осуждаешь за то… что вообще не может быть правдой!

Лицо Меррика окаменело.

— Я жесток? Саксонка не так уж невинна, как ты думаешь, Женевьева! Она пробовала убежать от меня и раньше! К тому же ты была в зале сегодня вечером и, должно быть, как и все, заметила ее грустный и расстроенный вид. Алана не хочет иметь от меня ребенка!

— Она была обеспокоена предстоящей встречей с тобой, но не по той причине, которую ты выдумал! Алана не знала, как сказать тебе о своей беременности, а ты, грубиян такой, повел себя именно так, как она и опасалась! — Женевьеву охватил праведный гнев. — Ты знаешь жизнь лучше нее, брат! Если у тебя не было намерения признавать ее ребенка, который, как нетрудно было предположить, не заставит себя ждать, ты не должен был завлекать девушку в свою постель. И у тебя нет права осуждать Ала…

— Никого я не осуждаю! — взорвался Меррик. — Просто все слишком неожиданно…

Тонкие брови Женевьевы приподнялись:

— Если ты вспахал поле, то зерно прорастет, брат.

Меррик смотрел на сестру пылающим взором, стараясь отбросить угрызения совести. Но внутренний голос не молчал. «Она права, — донимал голос. — Ты должен был предположить».

— Если ты умен, то лучше оставь ее сейчас в покое, брат. Она переживет трудное время, и…

— Снова ты вмешиваешься, куда не следует! В последнее время это вошло у тебя в привычку, Женевьева! Будь любезна, дай мне пройти.

Несмотря на видимость вежливого обращения, то было требование, и Женевьева это поняла. Напряженное выражение лица рыцаря ясно говорило о его намерениях. Женевьева обеспокоено взглянула на брата, когда он прошествовал мимо.

Дверь комнаты захлопнулась за ним, и молодая дама вознесла к небу пылкую молитву, чтобы Господь вразумил Меррика.

Алана оцепенела, когда он вошел. Ей потребовалось все мужество, которое у нее было и которого не было, чтобы повернуться и посмотреть ему в лицо.

Время как будто остановилось. Тишина, казалось, окутала их. Наконец Меррик заговорил.

— Сдается мне, нам есть о чем побеседовать, саксонка.

Она вздернула подбородок.

— Мне больше нечего тебе сказать, норманн.

Меррик не дал вырваться язвительному ответу, едва не сорвавшемуся с языка. Свет огня в очаге окутывал Алану золотистым сиянием. Она стояла перед ним, большеглазая, бледная, с показным спокойствием сложив на груди свои маленькие руки. Никогда она не казалась ему более желанной, красивой… и, к его все возрастающему раздражению, неприступной!

— Мне не следовало бросать тебе те необдуманные слова, которые сорвались у меня с языка… Ребенок, конечно, мой, — отрывисто признал Меррик. — Я был в гневе. Ты умеешь вынуждать меня сердиться.

— Вынуждать? Да я ни слова не сказала! — к ужасу Аланы голос у нее предательски задрожал. — И я не понимаю, почему ты сердился. Едва ли в том моя вина!

— Я и не сказал, что вина твоя. Но мне интересно знать, саксонка… ты рада, что носишь мое дитя?

Скулы Меррика были крепко сжаты, выдавая волнение. Вдруг невыносимым показалось ей напряжение последних дней. Она возненавидела саму себя за слабость, но, увидев невысказанную мольбу во взгляде Меррика, не смогла проявить твердость.

Маска ледяной холодности спала. Алана с неприязнью в голосе ответила:

— Мне следовало бы знать, что ты едва ли будешь рад ребенку.

Меррик помолчал, затем резко приказал:

— Ложись спать. Поговорим об этом завтра. Он повернулся к ней спиной.

— Алану не потребовалось упрашивать. Она быстро сбросила одежду и в одной рубашке юркнула в постель. Натянув на себя меховое одеяло, Алана взглянула на Меррика. Он стоял перед очагом, заложив руки за спину, в напряженной позе.

Проходило время. Только потрескивание огня нарушало тишину. Не в силах вынести ужасное молчание, Алана отодвинулась на край кровати и свернулась клубочком. Никогда прежде она не чувствовала себя такой несчастной.

Алана расслышала: он стал раздеваться, бросая одежду на пол. Меррик задул свечу и лег рядом с нею. Алана закрыла глаза и притворилась спящей.

Но сон бежал от нее в эту ночь. Алана не знала, долго ли пролежала она вот так, в безмолвии темноты. Они находились друг от друга на расстоянии вытянутой руки, и расстояние это казалось огромным. Он не прикасался к ней, и… ей вдруг захотелось, чтобы он прикоснулся, захотелось почувствовать крепкие объятия сильных рук и как ровно и гулко бьется в мощной груди сердце.