Алана перевела дыхание.

— Я… я очень любила своего отца. Он уделял нам все время, какое только мог уделить, и помогал деньгами, хотя делать это было ему трудно, ведь Ровена презирала нас обеих: и меня, и мою мать. Да простит меня Господь, но временами я ненавидела отца… ненавидела за то, что он так исковеркал жизнь моей матери. Много раз он проезжал верхом через деревню вместе с Ровеной. Если случалось встречать мать, он никогда не удостаивал ее ни словом, ни взглядом, — горечь звучала в голосе Аланы. — Я видела, как это ей неприятно, какую боль при этом она испытывает. Я часто слышала, как она плачет в предутренние часы. Отец любил мою мать. Но земли и деньги, которые ему принесла Ровена, ценил гораздо больше.

Сердце Меррика устремилось к Алане, он преисполнился сочувствием и к ее матери. Они обе так страдали! Невинного ребенка называли незаконнорожденным ублюдком, а когда девочка подросла, окрестили ведьмой, ее мать обзывали шлюхой… Он слушал и начинал понимать, какой Алана была на самом деле и что она вынесла.

Странно, но, рассказывая о своей жизни, Алана не испытывала того унижения, которое, как ей казалось, должна была бы почувствовать. Меррик теперь знал о ней все: ее тайны, стыд, страдания… — но не выразил ни осуждения, ни презрения. Он крепко обнимал ее, согревая в своих объятиях, и никогда еще не было ей так хорошо и спокойно, никогда не находилась она под такой надежной защитой. Казалось, в его объятиях никакое зло не может коснуться ее своим черным крылом.

На какое-то время мир и покой снизошли на них, погрузив Алану в забытье. Однако Меррик не мог уснуть. Он повернул Алану к себе, поцеловал округлость живота, впалую щеку, нежные губы. Вдохнув сладость ее дыхания, он прошептал:

— Ах, саксонка! Ты думаешь, что слаба и что у тебя никого больше нет на свете, но ошибаешься! У тебя есть я, и у меня достаточно сил для нас обоих.

Весна пришла в Бринвальд теплом и ликованием солнечного света. Дни текли один за другим. Море успокоилось. Буйно зеленели леса и пашни, яркие цветы украсили долины и холмы.

Как расцветали деревья, кустарники и травы, столь же неудержимо рос и ребенок во чреве Аланы. Он часто бился, и рука Аланы нередко ложилась на живот. Меррик тоже казался довольным и счастливым. Ночью его ладони свободно и радостно блуждали по всему ее выпуклому животу, вовсе не мешавшему близости. Алана испытывала огромное облегчение, что Меррик признал свое отцовство, хотя в глубине души еще боялась надеяться.

С той ночи, как умер Обри, между ними установились отношения, полные невысказанного доверия. Алана была этому рада, она устала от враждебности, царившей некогда между ними, устала от напряжения и отчужденности. Она с радостью восприняла попытку Меррика установить мир… мир, поколебать который уже не осмеливалась.

А лорд Бринвальда, казалось, только и мечтал о таком времени, утомившись битвами, грабежами, войнами, распрями, спорами, заговорами и завоеваниями. Он прибыл в Англию, чтобы построить здесь свое будущее, и Бринвальд оказался леном «Лен — феодальный надел, достойным гордости и любых тех жертв, что еще потребуются для его процветания. Дни были заполнены трудами и заботами, но Меррик не роптал. Теперь и норманны, и саксы трудились бок о бок ради общей цели — увидеть поля распаханными и засеянными, чтобы осенью можно было собрать богатый урожай и прокормить семью до следующего урожая.

Но не все было столь безмятежно и спокойно. Где-то поблизости затаилось зло…

В один прекрасный день в начале лета Алана собирала травы и коренья в лесу. Меррик в конце концов ослабил строгость, с которой охранял ее, и позволил саксонке выходить за ограду замка, когда только она того пожелает. Чаще всего ее сопровождала Женевьева, но в тот день Алана ушла одна.

Неподалеку от деревни она заметила крестьян, собравшихся в кружок на пастбище. Пронзительные голоса возмущенных людей коснулись ее слуха.

— Матерь Божья, ему вырезали глаза.

— Боже милостивый, — верещал другой голос, — да кто же мог такое сотворить?

Странное покалывание в спине ощутила вдруг Алана. Она нерешительно остановилась рядом с маленьким мальчиком, не зная, стоит ли смотреть, и не в силах удержаться. Мальчик испуганно глянул на нее широко раскрытыми глазами и с воплем вцепился в юбки матери.

— Это она! Ведьма!

Толпа разбежалась. Алана не слышала раздававшихся криков. Оцепенев от ужаса, она не могла отвести глаз от лежавшего на истоптанной земле маленького белого ягненка, окровавленного, безжизненного.

Тошнота подступила к горлу. Люди были правы: глаза у ягненка оказались вырезаны, а в крохотной грудке зияло отверстие, при виде которого кровь застыла у Аланы в жилах — сердце было вырезано тоже.

Теплый солнечный свет показался вдруг чрезмерным. Она качнулась, земля уходила из-под ног. Алана вдруг поняла, что поднимается вокруг нее испуганный шепот. Только теперь она осознала, что разбежавшиеся крестьяне, даже находясь на расстоянии, которое, видимо, они сочли безопасным, крестятся с бледными от страха лицами, глядя на нее.

Она стояла посреди поля… одна… Никогда прежде не чувствовала Алана к себе такого отвращения со стороны людей — словно она самое безобразное существо на всем белом свете…

Стремительно накатили волны боли. Сердце сжалось. Подобного не могла вынести ее израненная душа.

С криком бросилась Алана прочь. Она бежала, не разбирая дороги, в безумном желании поскорее скрыться. Она не слышала, как окрикнул ее хрипловатый Мужской голос. Потрясенная, отчаявшаяся саксонка ничего не видела и не слышала. Она бежала и бежала, пока воздух не стал с хрипом вырываться из груди и силы не покинули ее. Ноги подогнулись. Она рухнула на колени.

Началась рвота. Голова закружилась. В глазах потемнело. Она не слышала шагов за своей спиной. Но когда наконец она подняла голову, Меррик был с нею рядом. Став на колени, он обвил рукой ее за талию и привлек к себе.

Алана боялась взглянуть на него, боялась того, что могла увидеть в его глазах… и того, чего могло и не быть на его лице, — выражения доверия.

— Ты… был на том поле? — еле слышно спросила она.

— Был, — коротко ответил Меррик. Алана вцепилась в его рубаху.

— Люди думают, это я…

Меррик промолчал. Черты лица у него заострились.

— Это так? — крикнула она с болью и мукой в голосе.

Он поколебался, потом кивнул, сжав губы.

Для Аланы то был последний удар. Она почувствовала себя совершенно разбитой. Вот всегда так, обреченно думала саксонка. Ее снова осуждают. Всегда во всем виновата она.

Алана выпрямилась. Меррик протянул руки, чтобы помочь ей встать, но она не заметила жеста. Дыхание у нее стало частым и прерывистым.

— О, Боже! — воскликнула она надломленным голосом. — Всю свою жизнь я прожила среди этих людей. Почему же они не видят, что я… что я не ведьма! Не ведьма!

Жалость шевельнулась в душе Меррика. Сострадание заставляло его чувствовать ее боль, как свою собственную. Алана провела многие годы в деревне как отверженная…

Меррик крепко обнял ее. Никогда в жизни не чувствовал он себя таким беспомощным и не знал, как справиться с болью.

— Они боятся, сами не понимая чего, Алана! Успокойся! Разумеется, это сделал какой-нибудь ненормальный! Ты тут ни при чем. Успокойся!

Но Алана лишь покачала головой. Когда Меррик прижал ее к себе еще крепче, она прильнула к нему, спасаясь в его надежных объятиях. Слезы заливали щеки, текли горячо и неспешно. Она не проронила ни звука на всем пути до замка.

Когда наступило полнолуние, все повторилось, только на этот раз был умерщвлен теленок. У него тоже были вырезаны глаза.

Меррик поскакал в деревню, чтобы взглянуть на убитое животное, найденное на пастбище. Один за другим вокруг начали собираться мрачные крестьяне.

Виллан крикнул ему:

Вы знаете, милорд, только один человек в округе мог сотворить такую ужасную вещь!

Меррик со сверкающими глазами повернулся к виллану. Он вымолвил лишь одно слово: