— А почему так? — спрашиваю я у Джина.

— Да потому, что в нашем обществе кому-то надо быть побежденным. Я имею в виду идейку насчет победителей, которая выдержана в типично американском духе: нужно уметь побеждать и так далее. А если нужны победители, победители для того, чтобы вся система срабатывала, значит, должны быть и побежденные. А для олуха, получающего заем под закладную, которому всю жизнь только и твердили, что, если будешь делать то-то и то-то, как пить дать станешь победителем, такие, как мы, считающие, что все это — чушь собачья, и без обиняков говорящие об этом, черт возьми, — побежденные, так? Вот и выходит, что победители оказываются на коне, а мы, которым заранее уготована участь побежденных, остаемся с носом.

— Значит, ты согласен, что все вы — побежденные.

— Черт бы тебя побрал, приятель! — Он допивает первую бутылку из тех, что только что принес, и, откупорив вторую, одним махом опустошает ее наполовину. — Это ты согласен с тем, что мы — побежденные! Что до нас самих, то бо?льших победителей, чем мы, никогда не было. Взять хотя бы жюри присяжных, где должны сидеть люди равного с нами положения! Да в этом чертовом жюри не найдется ни одного человека, которого я бы считал за равного! Сначала, приятель, ты мне дай жюри такого состава, чтобы я считал их за равных, а потом я буду иметь с ними дело!

Это что-то новое. Нужно запомнить, может, на суде пригодится. Интересно, как в адвокатских кругах отнеслись бы к такому начинанию?

— Вряд ли у меня пройдет такой номер, — отвечаю я и принимаюсь за новую бутылку. Здесь уютно. Жара не чувствуется. Сижу, пью за чужой счет «будвайзер» в холодных бутылках с длинным горлышком и веду задушевную беседу с человеком если и не блестящего, то, во всяком случае, развитого ума.

— Ты читал когда-нибудь Карла Маркса? — равнодушно спрашиваю я.

— Прочел от корки до корки, — отвечает он, слегка улыбаясь. — А заодно Веблена [6], Хоффера [7], Франца Фанона [8], не считая других. Милтона Фридмэна [9]тоже читал, хотя, мне кажется, сейчас он уже здорово дискредитирован. И Рейгана, черт бы его побрал, — презрительно ворчит он, — на фоне этого ублюдка президент Никсон только выиграл!

О Боже! Так я пью пиво в компании рокера, который не в ладах с законом, придерживается радикально-социалистических воззрений в экономике и политике, а в своей повседневной речи употребляет словечки типа «подспудно».

— Расскажи мне об Одиноком Волке и об остальных.

— А что тебя интересует?

— Все, что я могу использовать для их защиты.

Неторопливым шагом он снова идет к холодильнику и возвращается, прихватив еще дюжину охлажденных бутылок. Сегодня я уже точно ни с кем больше не побеседую. Подняв руки с бутылками, мы салютуем ими друг другу. Он откидывается на спинку кресла, соображая, что нужно рассказать такого, что спасет жизнь друзьям.

— Он много чего натворил в жизни, но убийцей никогда не был. Одинокий Волк, одно слово. Да и остальные, насколько я знаю, тоже никогда никого не убивали.

— Ну и что из того?

— А ты что, хочешь знать, был он бойскаутом или нет? Не вытаскивал ли старушку из горящего дома, это тебе надо, что ли?

— Пригодится.

— Он воевал во Вьетнаме. Валялся в полевом госпитале в Дананге. Две медали за ранения в ходе боевых действий. Медаль за отвагу.

Это уже кое-что. Я делаю пометку в блокноте, позже надо будет проверить. Мне нравится парень, сидящий напротив, но, может, он просто хочет меня разжалобить.

— Конечно, под конец войны во Вьетнаме медали раздавали одну за другой, что плитки питания, — говорит он. — Надо же было сделать хорошую мину при плохой игре, понятно?

— Все равно это здорово! Жюри присяжных обожают героев войны. Что еще?

— У него был брат-гомосексуалист.

— Был?

— Он умер. По крайней мере, Одинокий Волк так говорит. Деталей я не знаю. Сам он об этом помалкивает, а набраться наглости и спросить никто не решается.

Мой ум работает с лихорадочной быстротой. Чего еще ждать после подобного вступления? А ведь это только один из четырех подзащитных.

— Об этом мало кто знает, — добавляет Джин. — Ты лучше спроси у него, хочет ли он, чтобы об этом стало известно. Вряд ли его обрадует то, что я рассказал тебе об этом.

— Не волнуйся, спрошу, — отвечаю я и, помедлив, продолжаю: — Ты — его друг, знаешь, что он за человек. А этот факт не сделал его терпимее?

— Как раз наоборот. Он ненавидит педиков лютой ненавистью. Мы все их не очень-то жалуем, — качает он головой, — но Одинокий Волк при виде гомиков просто звереет. Однажды чуть не замочил одного, решив, что тот к нему пристает. За что и схлопотал девяносто суток тюрьмы.

Никогда еще за всю свою практику я не был в большем затруднении. Поначалу я возликовал, день ото дня убеждаясь, что мои подзащитные невиновны, и проникаясь все большей злобой к тем слоям общества, которые взялись их судить. А теперь передо мной улика, вынуждающая признать, что допустимо и обратное: если убийство и не было открыто направлено против гомосексуалистов, у него достаточно яркая гомосексуальная окраска. А в довершение всего я узнаю, что мой подзащитный ненавидит педерастов животной ненавистью. Если Робертсон раскопает со своими ребятами этот лакомый кусочек, на пути у меня возникнет еще одно труднопреодолимое препятствие.

— Это хреновая новость! — откровенно говорю я. — Если она выплывет, и Одинокому Волку, и всем остальным могут дать вышку.

Он кивает.

— Пойми меня правильно, я рад, что ты сказал мне об этом, и мы с ним поговорим… но мне нужно сделать так, чтобы все было шито-крыто.

— То есть, если кто-то еще спросит меня об этом, я знать ничего не знаю, да?

Я делаю еще глоток пива.

— Подумай, может, тебе стоит поступить на юридический факультет? — шутливо предлагаю я. — Из тебя вышел бы неплохой адвокат.

— Пробовал.

— Ты поступал на юридический?

— Да, в Кейс-Уэстерн-Резерв. В Кливленде. Проучился в университете целый семестр. Понял, что это не для меня. Последняя моя тщетная попытка жить, как все.

Я смотрю на него во все глаза. Может, дает о себе знать выпитое пиво, трудно сказать, но я должен спросить его об этом.

— Ты умный человек, — искренне говорю я. — Зачем ты выбрал себе такую жизнь?

— Ну и вопросик, черт бы тебя побрал! — Он откупоривает новую бутылку.

— Ответь, сделай одолжение.

— Не каждый может жить так, как вы того хотите, — без обиняков отвечает он. — Или так, как следует. Так или иначе, на самом деле ответ тебе ни к чему.

— Но я же только что спросил тебя об этом!

— Слушай, приятель! Давай со мной без выкрутасов, ладно? Я знаю, почем фунт лиха. В результате такие, как я, превращаются в романтиков. Да, это опасно, потому что мы сами опасны. В общем, знаешь что… Я не такой плохой, как иной раз обо мне думают, но я и не кумир, по которому вся Америка сходит с ума. Иными словами, я не такой, как Питер Фонда в его «Беспечном ездоке», понял? Я бывал в каталажке. Знаешь, поделом ребятам, которые туда попадают! Они что-нибудь да натворили, может, связанное и с насилием. О нем они только и думают. Такое впечатление, что, когда их мысли не заняты тем, чтобы трахнуть телку, они ни о чем другом не помышляют, кроме как задать трепку какому-нибудь обывателю, честное слово! А клоню я, приятель, к тому, что не надо искать в этом романтику. А не то здорово разочаруешься.

— Даже и не думал! — Этот мужик за словом в карман не лезет. — Но все-таки хочу понять… какой вас черт дернул выбрать жизнь, при которой вы так и будете козлами отпущения?

— Может, это она нас выбрала.

— По тебе не скажешь, что ты безропотно смиряешься с судьбой. Да и по Одинокому Волку тоже.

Он буравит меня взглядом.

— Хочу рассказать тебе маленькую историю. В прошлом году поехал я в Новую Англию [10]— первая поездка на восток за последние пятнадцать лет. Дело было осенью, листья на деревьях начали уже желтеть, ну, сам знаешь… Я да моя подружка, с виду — обычные туристы. Не взял ни мотоцикла, ни цветастой рубахи. Инкогнито, одним словом.