В других частях здания — тоже фирмы, в них по два-три человека, в том числе несколько женщин и старых холостяков. Не таких, как я, со мной в городе по-прежнему считаются. Я имею в виду адвокатов, похожих на Пола, которым нужно место, где они могут повесить шляпу, куда могут прийти из дому, даже если выпадают дни, может, их большинство, когда ни одна живая душа не переступает порог. Но здесь они вновь превращаются в профессионалов.

Кстати, о Поле. Я не видел его с момента окончания суда. Мы подбили бабки, договорились не терять связи друг с другом и быстренько вычеркнули номера телефонов из записных книжек. Это неизбежно, у каждого собственные планы, своя жизнь. Сомневаюсь, чтобы Пол сгорал от желания встретиться со мной после того, как я поддел его из-за истории с «раскаленными ножами», в наших отношениях появилась прохладца, от которой так просто не отмахнешься.

С Томми мы встречаемся регулярно. После того как мне показали на дверь, он сам нашел меня и предложил стать его компаньоном. В этом был смысл: со временем он вырастет в адвоката, с которым волей-неволей надо будет считаться. Но я отказался, сделав, впрочем, оговорку, что позднее могу вернуться к нашему разговору. Наши с ним отношения — своего рода вариации на тему того, что происходит между мной и Мэри-Лу: об этой части моего прошлого я пока стараюсь не вспоминать. Когда же мне снова захочется с ним встретиться, окажется, что, как и в случае с ней, он будет занят.

Томми — добрая душа, каждый месяц он аккуратно навещает в тюрьме Гуся. Он больше не адвокат Гуся, мы договорились, что я буду подавать апелляцию от лица всех, ведь с самого начала это дело было на моей совести, таковым и останется до самого печального конца. Несмотря на это, Томми, словно заботливый сын, не оставляет старого рокера одного. Может, только поэтому тот до сих пор и жив. В отличие от остальных, которые моложе него и для которых даже через много лет в жизни еще не все будет потеряно, Гусь примирился с мыслью, что умрет в тюрьме, даже если его не казнят. От таких дум можно сойти с ума. Томми его сильно выручает.

В целом же жизнь моя постепенно возвращается в нормальное русло. Я встаю утром, иду на работу, встречаюсь с клиентами, составляю письменные изложения дел, хожу в суд, словом, все, как обычно. Я записался в гимнастический зал, бываю там три раза в неделю после работы. Принимаю водные процедуры, занимаюсь аэробикой, плаваю. Сбросил вес, набираю форму. Пью уже не так, как раньше. Бокала виски или вина, похоже, хватает, на большее и не тянет. Может, задуматься об этом меня заставила встреча с Патрицией.

Не считая ежемесячных поездок в тюрьму, больше всего о подзащитных мне напоминают чудаки, которые горят желанием признаться в совершении этого преступления, — словно дохлые карпы, они периодически всплывают на поверхность. Всякий раз, когда совершается какое-то сенсационное преступление, эти идиоты выскакивают откуда ни возьмись, словно чертики из табакерки, одержимые желанием хоть чуть-чуть побыть в эпицентре всеобщего внимания. Либо они заявляют, что это их рук дело, либо знают, кто убил. И приводят свои доказательства, с которыми нужно разбираться, даже если ты знаешь, что имеешь дело с непроходимыми болванами с психическими отклонениями. Проверка вдоль и поперек отнимает время у тебя и деньги у клиента. Спустя какое-то время, когда дело затягивается так же, как наш процесс, ты прилагаешь уже минимум усилий для того, чтобы удостовериться, что оно высосано из пальца, но все-таки прилагаешь. Если хотя бы в одном из миллиона случаев этого не сделать, окажется, что именно тогда и подвернулось что-то такое, что на самом деле имело место.

Пока к нам поступило семнадцать таких признаний — все они яйца выеденного не стоят. Пройдет несколько месяцев, пока их поток иссякнет, до следующего сенсационного дела.

Самая большая перемена в моей жизни в другом — я еще ни разу ни с кем не трахался с тех пор, как побывал в Сиэтле. Время от времени вроде бы и подворачивается какая-нибудь цыпочка, но все как-то не получается. С момента окончания средней школы я еще ни разу так долго не постился. Я думаю о Мэри-Лу, интересно, как у нее дела, но, за исключением звонка под Новый год, мы с ней не разговаривали. Иной раз я трахаю ее мысленно, снедаемый мечтами, которые могли быть сладкой реальностью.

Если я не на работе, то большей частью оказываюсь наедине с собой. Как-то раз, около месяца назад, решил пообедать в городе и в ресторане заметил Энди. При виде него я буквально застыл, не хотелось, чтобы он меня увидел, эгоизма у меня заметно поубавилось. Эта мысль поразила меня, словно молния, я и понятия не имел, что она может прийти мне в голову. Я ощутил, как весь дрожу, словно в ознобе.

Он сидел спиной ко мне. Повернувшись к спутнику, молодому адвокату из соседней конторы, и придумав неубедительную отговорку, я сказал, что возвращаюсь, поскольку забыл, что должен дождаться какого-то важного звонка.

На улице меня снова прошиб холодный пот. Я двинулся обратно в контору, стараясь не перейти на бег.

— Привет, Уилл.

Энди все-таки высмотрел меня.

— Привет, Энди! — Я старался говорить как можно небрежнее, хотя на самом деле этого не было и в помине.

Он окинул меня взглядом.

— Как дела? — В тоне, которым он задал вопрос, непринужденностью и не пахло.

— Потихоньку.

Он посмотрел на меня повнимательнее.

— Что это у тебя на рубашке? — спросил он, указывая на пятно, видневшееся из-под галстука.

— Пролил утром кофе, — стал оправдываться я. — Обычно в таких случаях я переодеваюсь, но сегодня, поскольку у меня нет деловых встреч… — Я слышал, что говорю, словно извиняясь перед ним, но не мог остановиться и замолчать. С какой стати я должен оправдываться?

Большим и указательным пальцами он провел по тому месту, где застегивается рубашка.

— Ты что, сейчас сам себе стираешь? — полушутя спросил он.

— Я эту рубашку случайно надел, — смущенно ответил я.

— Если хочешь стирать себе сам, то заодно научись и гладить. А то рубашка выглядит так, словно ты в ней спал.

— У меня нет привычки спать, не раздеваясь. А, собственно, в чем дело? Я в фирме больше не работаю, так что тебе за меня краснеть не придется.

— Краснеть приходится тебе самому за себя, Уилл! — резко произнес он.

— А пошел ты к черту! — Повернувшись, я двинулся дальше. Он остановил меня, положив руку мне на плечо.

— Ты кипятишься, как и раньше, Уилл. Даже больше, чем когда бы то ни было.

— Да, черт побери! — Он же сам вытолкал меня взашей. — Тебе-то какое дело?

— Ты мне друг, вот в чем дело. Поэтому я не могу махнуть на тебя рукой, несмотря на то что сам на себя ты махнул рукой уже давно.

— Прибереги эти проповеди для зала суда.

Он бросил на меня взгляд, в котором жалость соседствовала с открытой неприязнью.

— Ты стоишь на краю пропасти, Уилл, того и гляди, свалишься! Причем стоишь ближе, чем думаешь.

Он повернулся и ушел, а я остался стоять, дрожа всем телом.

С тех пор я посылаю Сьюзен за сандвичами из гастронома или хожу в те места, где они с Фредом появляются нечасто.

Тот случай меня напугал, показав истинное положение дел. Оказывается, при всей своей напускной независимости я обеспокоен тем, как воспринимают меня другие. Судя по всему, лестным для меня это восприятие не назовешь. Нужно этим заняться и либо перестать быть заложником собственного эгоизма, либо не обращать больше внимания на то, как относятся ко мне окружающие. А если сделать и то и другое? Выходит, я работал, создав вокруг себя нечто вроде защитной оболочки, а когда она исчезает, получается, что не такой уж я храбрый, как думал.

Эта мысль тревожит меня. Раньше я не испытывал такого ощущения. Нет, не так: я никогда не признавался себе, что такое ощущение существует.

Сейчас я раскаиваюсь за все годы, растраченные впустую. Надеюсь, за это мне воздастся сторицей.

— Привет, незнакомец.