Как только они его туда привезли, их уже ничто не останавливало. Может, он сделал что-то такое, что вывело их из себя, может, усомнился, что они на самом деле такие уж крутые мужики, как говорят. И тогда они захотели проучить его во что бы то ни стало. Им захотелось показать ему, что они такие крутые, что могут поиметь не только женщину, но и мужчину. Так они и сделали. Они вступили в половые сношения и с ним тоже.

После этого им ничего не оставалось, как убить его, иначе он был бы живым свидетелем их позора. Вот они и решили еще больше надругаться над ним. Не могли просто пустить пулю в лоб, избавив от мучительных страданий, нет, им понадобилось сорок семь раз пырнуть его раскаленным ножом и отрезать пенис, символ его мужского достоинства, чтобы даже мертвый он не мог угрожать им. А потом уже они решили сбить полицию со следа и застрелили его.

— Вам предстоит сделать выбор, — заключает Робертсон, понижая голос чуть ли не до шепота. — Вы можете оставить без внимания все истинные улики, неопровержимые улики, профессиональные показания одного из ведущих патологоанатомов нашей страны, показания единственного очевидца преступления и дать возможность этому отребью, сидящему перед вами, выйти на свободу. Но вы можете и рассмотреть представленные улики тщательно и беспристрастно. И тогда придете к единственно возможному выводу — они виновны в убийстве и за это должны быть приговорены к смерти. Меньшее наказание было бы равносильно судебной ошибке. Я верю, вы сделаете единственно возможный, единственно правильный выбор. Признаете их виновными в убийстве при отягчающих обстоятельствах.

Это аксиома: чем дольше совещаются присяжные перед вынесением приговора по делу о преступлении, за которое предусматривается смертная казнь, тем лучше для защиты. Присяжные не показываются уже три дня. В первый день мы сидели как на иголках: если бы присяжные вернулись в зал суда, это бы значило, что нашим ребятам прямая дорога на электрический стул.

Но вот прошел день, еще один — их не было. Когда мы гурьбой вернулись в зал на исходе второго дня и Мартинес посоветовал нам расходиться по домам, стало ясно, что ждать, по крайней мере до утра, нечего. У всех нас одновременно вырвался такой вздох облегчения, который мог бы подхватить воздушный шар и нести его до самого Таоса.

Внешне Робертсон невозмутим, что у него на душе, он не показывает. С Моузби пот катит градом, у него на лице все написано. В их рядах замечена размолвка. Наши соглядатаи (секретарши, которые общаются со Сьюзен, хранящей мне верность, несмотря ни на что) донесли, что под конец суда разгорелась перепалка из-за того, кому выступать от лица обвинения. Впервые на моей памяти Моузби взбунтовался, открыто выступил против босса, обозвав его показушником, политиканом, о котором после ухода не останется даже воспоминаний. Робертсон, в свою очередь, напустился на Моузби и на его сыщиков, Гомеса и Санчеса, за то, что те напортачили в истории, связанной с изнасилованием, да так, что это могло бросить тень на результаты всего расследования.

Может, присяжные чувствуют, что обвинение нервничает. У присяжных так бывает, время от времени у них вырабатывается на редкость обостренное восприятие действительности, которое подсказывает им, у какой из сторон лучше обстоят дела, и тогда они могут принять решение в ее пользу. Мне не раз доводилось видеть, как это делается. Вот почему, как бы ни скребли у меня на душе кошки, внешне я всегда держусь как ни в чем не бывало.

Третий день заканчивается так же, как и два предыдущих. Теперь в комнате для совещаний присяжных события могут развиваться по нескольким возможным сценариям, ни один из которых не устраивает обвинение, жаждущее отправить на виселицу всех четверых рокеров. Может, жюри присяжных рассматривает возможность смягчения приговора, например, за совершение убийства со смягчающими вину обстоятельствами или за непреднамеренное убийство, или, может, решило, что в нем замешаны только двое рокеров (мне лично это не сулит ничего хорошего, если на кого и укажут пальцем, то на моего подзащитного). Лучше всего, если бы один, а то и больше присяжных сочли, что обвинение не располагает достаточно вескими аргументами для доказательства своей правоты. Я мечтаю, чтобы сомнения зародились у всех двенадцати, чтобы они вынесли оправдательный приговор, но в суде мечтать не полагается. Пусть бы хоть один из присяжных отказался участвовать в голосовании, пусть они не придут к согласию — это все, что сейчас нам нужно.

Сегодня четверг, сейчас четыре часа дня — пошел уже четвертый день. Мартинес посылает присяжным записку. Как идут дела, спрашивает он, есть ли прогресс, позволяющий надеяться на вынесение приговора? Приближаются выходные, если обсуждение зашло в тупик, сообщите об этом.

Мы ждем, сидим, так сильно сцепив пальцы, что кажется — вся кровь остановилась. Если староста присяжных ответит, что у них нет единого мнения, Мартинесу придется объявить об этом. Тогда во всем Санта-Фе не хватит шампанского, чтобы отпраздновать нашу победу.

В ответ приходит записка, из которой следует, что у них есть кое-какие проблемы, но сдаваться пока они не намерены и просят дополнительное время, по крайней мере еще полдня.

Завтра к обеденному перерыву мне нужен более определенный ответ, снова пишет Мартинес. Сделайте все, что в ваших силах. Вы под присягой обязались вынести приговор, если только это возможно.

Лучше он вырвет себе ногти, чем будет снова рассматривать это дело в суде. И он и Робертсон. Если состоится повторный суд, номер с матерью убитого уже не пройдет, от брата Одинокого Волка тоже, пожалуй, останутся только воспоминания. Обвинение понимает, что мы камня на камне не оставим от их топорного расследования.

По пути домой Мэри-Лу заходит в церковь и ставит несколько свечек. Она не католичка.

— Вы вынесли приговор?

— Да, Ваша честь.

Уже четверть шестого вечера, суд давно должен был бы закрыться. Перед самым обедом присяжные известили, что им наконец удается прийти к единому мнению.

К тому времени мы уже вернулись в зал суда, я имею в виду адвокатов, а не подсудимых. Нам показалось добрым предзнаменованием то, что они не стали объединять в одном деле убийство и изнасилование, теперь им было определенно сказано, что этого делать не стоит. Если бы они на самом деле пошли по этому пути, то могли бы и не прийти к единогласному решению. Мартинес ясно дал им это понять.

Ему-то больше ничего и не нужно, но в самый последний момент присяжные плюют на инструкции, и весь этот расклад летит к чертовой матери.

Без десяти пять от них приходит записка: мы готовы.

Из камер временного содержания приводят подсудимых. Они садятся за один стол с нами. Робертсон, Моузби, остальные представители обвинения рассаживаются за другим столом. За ними мать убитого, Гомес с Санчесом. Брата Одинокого Волка среди нас нет. Как нет, разумеется, и Риты Гомес, и всех остальных свидетелей.

Зал переполнен, дышать нечем. Журналисты стоят даже в коридорах, куда ведет открытая дверь.

Я гляжу на Робертсона. Почувствовав мой взгляд, он поворачивается и смотрит на меня. У меня сейчас на карту поставлена жизнь четверых подзащитных, моя должность компаньона в фирме, у него вообще все зависит от исхода процесса.

— Передайте вердикты присяжных сюда, пожалуйста, — говорит Мартинес, обращаясь к старосте.

Тот вручает вердикты судебному приставу, который несет их на судейское место. Мартинес медленно перебирает их один за другим и бросает взгляд на подсудимых. По виду не скажешь, что у него на уме. Он снова рассматривает вердикты и с кивком возвращает их судебному приставу, тот отдает их судебному исполнителю.

— Вердикты присяжных огласит судебный исполнитель, — глядя на нас, говорит Мартинес.

Судебный исполнитель встает.

— Рассмотрев дело, возбужденное властями штата против Стивена Дженсена, — торжественно читает он, — мы пришли к выводу, что подсудимый виновен в совершении убийства при отягчающих обстоятельствах.