Появляются остальные. Все нервничают, оно и немудрено. За несколько минут до девяти входит Моузби со своими подчиненными, вид у них измученный, встревоженный. Я не верю, что он не подготовился к сегодняшнему заседанию, но чувствую, что должно произойти что-то неожиданное, моя работа в том и состоит, чтобы попробовать догадаться, что у людей на уме, по тому, как они ведут себя, — а у обвинителя такой вид, словно он намерен добиваться вынесения смертного приговора всей четверке.

Вводят заключенных, они садятся на места. Мы ждем. На часах — две минуты десятого, судебный исполнитель призывает присутствующих к порядку, и из двери в глубине зала, ведущей в кабинет Мартинеса, появляется он сам. Вид у него раздраженный.

— Если стороны не намерены вызвать свидетелей, которые могли бы опровергнуть данные ранее показания, — говорит он, со злостью глядя на Моузби, — я готов обратиться с напутственным словом к присяжным. Намерены ли вы заявить протесты или вызвать дополнительных свидетелей?

Я поднимаюсь с места как представитель защиты.

— С нашей стороны ни протестов, ни свидетелей нет.

Встает Моузби.

— Ваша честь, обвинение хочет вызвать еще одного свидетеля, который выступит с контрдоказательствами.

— Протест! — Я слышу, как мой голос сливается с голосами Пола и Мэри-Лу.

— Прошу вас подойти к судейскому месту, — говорит Мартинес.

Когда мы направляемся к судье с разных сторон зала, я бросаю взгляд на Моузби. Мерзавец что-то затеял, поэтому он так и выглядел утром, а Мартинес был, словно туча. Наверное, перед этим у себя в кабинете он оформлял протокол. Немудрено, что Моузби припозднился.

— Защита не была поставлена в известность о каких-либо свидетелях, желающих выступить с контрдоказательствами! — с жаром говорю я. — Так не годится, Ваша честь, — продолжаю я, тыкая пальцем в грудь мерзавцу, стоящему напротив, — это просто-напросто не по правилам!

Мартинес поворачивается к Моузби. Я жду объяснений, всем своим видом говорит он, так что потрудитесь сделать это.

— Ваша честь, как я и говорил в пятницу, мы много недель безуспешно пытались найти этого свидетеля. Поэтому никого и не поставили в известность. Нашли мы его лишь вчера поздно вечером. Пришлось зафрахтовать самолет, чтобы он успел прибыть сюда вовремя.

— Слушай, черт бы… — начинаю я.

— Господин адвокат! — укоризненно останавливает меня Мартинес.

— Мне теперь уже все равно, Ваша честь! — Я готов рвать и метать, плевать мне на приличия. — У тебя, ублюдок, этот номер дважды не пройдет!

— Слушай, ты… — начинает Моузби, заливаясь краской.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

— Он уже проделал такой трюк с матерью убитого! Просто цирк какой-то, это же неэтично, мы на эту уловку больше попадаться не намерены! Это идет вразрез с правилами, мне дела нет до того, что у него за свидетель, не верю, что они не могли его найти и заранее поставить нас в известность. Это дешевый трюк, недостойный суда, на котором вы председательствуете, и дела, которое он рассматривает.

Мартинес щелкает пальцами.

— Господин обвинитель, ваше поведение в этом вопросе не совсем корректно.

В глубине души я издаю стон. Он позволит Моузби вызвать своего свидетеля!

— Однако, — продолжает Мартинес, — ввиду насущной потребности в том, чтобы суд полностью рассмотрел обстоятельства дела, я разрешаю ему дать свидетельские показания. — Он поворачивается в нашу сторону. — Прошу прощения, господа адвокаты. Я не могу отказать в этой просьбе. Слишком важные последствия она может иметь.

Мы садимся, стараясь и виду не показать, что расстроены. Не вешай носа, старик, бодро говорю я себе, всего-то еще один свидетель, уж с ним-то ты наверняка справишься, как справлялся до сих пор со всеми остальными. Моузби передает судебному исполнителю листок бумаги.

— Вызовите Джеймса Ангелуса, — читает тот. Одинокий Волк подпрыгивает на месте так, словно ему в одно место шило воткнули.

— Какого черта… — начинает он достаточно громко, чтобы его слышали присяжные.

— В чем дело? — спрашиваю я. — О ком речь?

— Ни о ком! — огрызается Одинокий Волк. — Один мерзавец, для меня он не существует.

Я внимательно смотрю на него. Никогда не видел его таким — он трясется так, словно его колотит озноб.

В дальнем конце зала открывается дверь, в нее входит мужчина. На вид лет тридцать, хрупкого сложения, для наших краев одет немного аляповато: явно не из Нью-Мексико, разве что один из тех выскочек, что за последний десяток лет перебрались сюда из Нью-Йорка или Лос-Анджелеса.

— По-моему, он жив-здоров, — замечаю я.

— А для меня его нет. О'кей? — У него начинает дергаться веко одного глаза, он так сильно сжал край стола, что побелели костяшки пальцев.

Мне не сразу удается сообразить, почему свидетель кажется не таким, как все. А-а, ясно, он голубой. Не похож на франта, не семенит при ходьбе, не отличается изнеженностью рук. Но наметанному глазу сразу видно — голубой.

Я внимательно разглядываю Ангелуса, пока он занимает место для дачи свидетельских показаний и приносит присягу, потом перевожу взгляд на сидящего рядом Одинокого Волка — он замер, словно сова, которая провожает взглядом бегущую по заснеженному полю мышку, крошечное создание, и не подозревающее о том, что через несколько безмолвных секунд его съедят на ужин. Думаю это и снова гляжу на нежданно-негаданно появившегося свидетеля.

— Назовите ваше имя и фамилию.

— Джеймс Энтони Ангелус.

Он до смерти напуган. Секунду он и Одинокий Волк не отрываясь глядят друг на друга, потом он, дрожа, отворачивается, кровь отливает у него от лица. Мой мозг работает с лихорадочной быстротой: неужели эти ублюдки чего-то мне не рассказали, неужели на самом деле поддерживали какие-то отношения с убитым? Сначала убийство на гомосексуальной почве, теперь — свидетель-гомосексуалист, свалившийся на наши головы в самый последний момент, поведение Одинокого Волка, изменившегося до неузнаваемости. Если подзащитные утаили от нас что-то важное, нам, считай, крышка.

— Благодарю вас за то, что пришли, господин Ангелус, — говорит Моузби.

Свидетель молчит, будто воды в рот набрал.

— Состоите ли вы в родственных отношениях с кем-либо из подсудимых, проходящих по этому делу? Это нужно для протокола.

— Да, — отвечает Ангелус, прежде чем я успеваю вскочить с места.

— Протест! — кричу я что есть силы. — Все это не имеет никакого значения и к делу не относится.

Мартинес бросает на меня взгляд. Он-то знает, что за этим последует.

— Протест отклоняется.

— С кем именно? — спрашивает Моузби.

— Со Стивеном Дженсеном. С тем, кто называет себя Одиноким Волком.

— Кем вы ему доводитесь?

— Я — его брат.

Это история, в которой любовь, горе, страх и, наконец, полное неприятие смешались воедино. История двух братьев, брошенных пропойцами-родителями и перебирающихся из одного окружного сиротского приюта в другой. Старший изо всех сил оберегает младшего, старший здорово вымахал для своих лет, не парень, а великан, младший поменьше ростом, более ранимый и по виду больше нуждающийся в поддержке. Они любят друг друга до потери пульса, друг без друга они — пустое место, которое если и существует, то лишь на бумаге.

Как-то раз, когда одному пятнадцать, а другому двенадцать лет, какой-то пустобрех подходит к старшему и говорит, что его младший брат — педик, его, мол, застукали в душевой в тот момент, когда он дотронулся до стручка кого-то из мальчишек. В знак благодарности старший звезданул этому пустобреху промеж глаз, да так, что тому теперь до конца дней обеспечен прием у невропатолога. За это его отправляют на шестьдесят суток в окружную исправительную колонию для малолетних преступников. Перед этим он выпытывает у младшего брата: ты что, на самом деле занимался этой гадостью? Младший клянется и божится, что нет. Старший ему верит. Он отправляется в колонию, отбывая там положенный срок, — один из многих, которые еще последуют.