Дынные эксперты — а их в Провансе хоть пруд пруди — объяснят вам, что дыня радует тройным сезоном в течение пяти месяцев. Первые, ранние дыни созревают к середине мая в теплицах с подогревом; вторая волна, от середины мая до середины июня, вызревает в тех же теплицах, но уже без отопления, а самые сочные и самые вкусные дыни доходят во время третьего, самого продолжительного периода времени, и зреют они en plein champ, в открытом поле под жарким летним солнцем.

Дыню выбирают, осматривая ее, поднимая, похлопывая, обнюхивая. У каждой дыни с одной стороны маленькая пипка от отвалившегося цветка, с другой — pecou, хвостик от стебля. Этот самый pecou должен быть того же цвета, что и дыня. Маленькая трещинка с красноватым оттенком, притулившаяся к pecou, говорит о том, что дыня созрела и выпустила «каплю крови». «Кровь» эта представляет собой сахар, вышедший из дыни и кристаллизовавшийся.

Исследуется кожура. Природа для нашего удобства разделила кавайонские дыни на дольки, разграниченные сине-зелеными линиями. Добрая дыня должна состоять из десяти долек, не больше и не меньше. Это «десятичная» дыня, melon de dix. Поднимите ее, ощутите приятную тяжесть. Побарабаньте по ней кончиками пальцев — она отзовется глухим гулом, указывающим на наличие полости. Наконец, поднесите ее к носу, вдохните ее чистый, сладкий аромат (возле pecou, ни в коем случае не у пипки).

Когда дыня прошла все эти испытания, она готова к употреблению. Приготовьтесь к этой процедуре. Дыню можно поглощать десятками способов, без преувеличения. Ею можно начать трапезу: с пармской ветчиной, с крабами, с омаром; в виде салата с авокадо и петрушкой; как coulis, фруктовое пюре с соком, с брынзой или зажаренной с анисом. В составе главного блюда она очень хороша с морепродуктами: с красной кефалью, с лангустинами, с креветками. Не хуже и с мясом, зажаренной со свининой или цыплятами, в вяленом виде, нарезанной на лепестки, с ростбифом.

Как десерт дыня хороша с шоколадом, с медом, спрыснутая «Бом-де-Вениз» или в виде сладкого супа.

Можно, конечно, съесть ее и без ничего, как это предпочитаю делать я. Только чуть-чуть поперчить.

Был на свете Фредерик Мистраль, певец Прованса и лауреат Нобелевской премии по литературе. Живет в Чили Габриела Мистраль, по удивительному совпадению тоже поэт и тоже лауреат Нобелевской премии. А есть еще le mistral, ветер и такой же неотъемлемый атрибут Прованса, как и лаванда.

Название его проистекает из прованского maestral, то есть vent maitre — ветер-мэтр, господствующий ветер, в сравнении с которым обычный — что выдох комара. Зимний мистраль «в соку» может достигать скорости ста восьмидесяти километров в час на суше и восьми баллов на море, вздымая в миролюбивом Средиземном море волны, достойные Атлантики. Если мне и не довелось видеть, как мистраль, согласно уверениям провансальцев, сдувает с осла уши, то вывороченная им кровельная черепица, сорванные ставни и сдутая с полей почва — обычное явление. Названный последним подвиг принес ему неприязненное прозвище mange fange — тиноед. Неокрепшие деревья под воздействием мистраля приобретают устойчивый наклон, а бабушкам-старушкам и любителям париков лучше сидеть дома и не выпускать на улицу всяких мелких мосек. Нормальный кот и сам в это время из укрытия носа не покажет.

Мне говорили, что влияние мистраля на психику учитывается французскими судами в качестве смягчающего обстоятельства, особенно в преступлениях, совершенных по страсти, в состоянии аффекта. Этот ветер и вправду давит на психику, раздражает, и я, найдя этот судебный аспект достойным дополнительного исследования, обратился за консультацией к трем юристам. Первый поднял на меня проницательные глаза и спросил, что я натворил и кто пострадавший. Второй сказал, что такого рода «ветреная защита» французскому суду неизвестна. Третий же обозначил серию французских телодвижений и выразил мнение, что темна водица во облацех, что область эта серая, нуждается в дополнительном исследовании. В результате, как очень часто бывает после консультаций с правоведами, я ничего не выяснил и запутался еще больше.

Ухудшает воздействие мистраля то, что он на своем пути с севера на юг проходит естественную аэродинамическую трубу долины Роны, набирает силы и вредности и лишь затем сворачивает на восток, к Провансу. Ветер холодный и чреватый всяческими неприятностями. В его пользу, правда, говорит то, что он приносит в Прованс голубое небо, чистый воздух и кристально яркий свет.

В Марселе, граждане которого, правда, склонны к преувеличениям, утверждают, что мистраль дует сто дней в году, часто по три, шесть, девять дней подряд. Говорят, что люди, привыкшие к мистралю, разучились держать спину вертикально, они постоянно склоняются вперед или назад, как будто в подпитии, даже при полном безветрии.

Эти два слова — самые популярные в словаре провансальца, как, впрочем, и в словаре любого другого француза. Мне показалось странным, что французы, народ весьма в себе уверенный, преисполненный чувства собственного достоинства, находят необходимым подпирать ясное и однозначное je — я — избыточным moi, означающим кроме того же самого «я» всякие его предложные и беспредложные склонения-отклонения: мне, меня, мной, мой… Но они без этого вообще речи не мыслят! Je и moi в разговоре — как сиамские близнецы. Ими выражают свое мнение: Moi, je pense… Ими заказывают в ресторане: Moi, je prends… Ими соглашаются с собеседником: Moi, je suis d’accord… Чтобы подчеркнуть, усилить? Чтобы придать больше веса своему мнению, больше категоричности приказанию, больше сердечности заверению или согласию? Чтобы выделить свое «эго»? Я, я не знаю… Moi, je ne sais pas…

С Иностранным легионом я познакомился еще в детстве, в школе-интернате, когда тайком, накрывшись с головой одеялом, при свете карманного фонарика проглотил за пару ночей книжку Персиваля Рена «Похороны викинга». Читал взахлеб. Еще бы, лихие герои, преследуемые преступники — и все как один ребята-золото! Они нашли приют в элитном боевом отряде, самой сильной ударной единице французской армии. Книга заинтриговала меня, и Иностранный легион с тех пор так и остался в моем сознании далекой путеводной звездочкой.

Книга Рена и выросшая из ее содержания кинопродукция Голливуда покрыли лачком мрачные реалии войны и смерти в пустыне. Король Луи-Филипп, однако, руководствовался вовсе не романтическими соображениями, учреждая Иностранный легион в 1831 году. В те неспокойные времена Европа бурлила, Францию наводняли политические беженцы из разных стран, многие из них нежеланные, почитавшиеся опасными. Озабоченный ситуацией, король решил найти средство выдворить их из страны. Из революционеров, дезертиров, смутьянов всякого рода сформировали Легион, состоящий из иностранцев, и отправили новую боевую единицу в Африку защищать интересы Франции. Это высвободило регулярные части, вернувшиеся домой на защиту монархии. Легион формировался на добровольной основе, а заманивали в него бойцов обещанием наградить впоследствии французским гражданством. С течением времени то, что рассматривали как согнанный в кучу посулами сброд, превратилось в одну из известнейших и наиболее уважаемых боевых частей планеты.

Прошло сто двадцать лет, и солдаты Иностранного легиона покинули Африку, оставили свои казармы в Сиди-Бель-Аббесе, захватив с собой исторические регалии: боевые знамена и вымпелы, ордена и всякого рода сувениры — деревянную руку капитана Данжу, героя Камеронской битвы, гробы неизвестного легионера и генерала Ролле, «отца Легиона». Со всем имуществом и вооружением Легион переместился на новую базу в Обань, в нескольких милях к востоку от Марселя.