— Конечно, Митя, конечно.

— Тогда мы Серого запряжём… Мы мигом!

— Хорошо, дети.

Когда мальчишки отошли от пожарища, они оглянулись. На чёрном от копоти снегу их учительница была похожа на раненую птицу возле разорённого гнезда.

За какие-то полчаса приехали мальчишки на Сером, сложили уцелевшие вещи, помогли учительнице сесть на подводу. Повезли к Митьке. Таранивцы выходили к воротам и молча кланялись подавленной горем учительнице.

О чём бы ни говорили в хате Мовчанов, непременно на расправу переведут.

— Такого ужаса, сколько живу, слава богу, не видела. А теперь, считай, герман скоро всех нас в расход пустит, — печально качает головой бабушка. — И куда эти партизаны подевались? То трата-такали своими пулемётами, а теперь что-то притихли.

Гриша вступает в разговор, потому что он хозяин. Сама же мама сказала так. Поэтому негоже ему отмалчиваться.

— Партизаны делают что надо.

— Как это — что надо? — пожимает плечами мать.

— А так. Яремченко село бережёт.

— Вот этого и я в толк не возьму, — бабушка зашевелилась. — Как это — бережёт?

— Ну, не нападают на немцев.

— А какие же они тогда партизаны?

— Ну, нападают в других местах, не в своём селе. Как Пётр Сидорович снаряды подрывал… Потому что если немцы узнают, что село партизанское, сразу сожгут… Вот так. И всех людей уничтожат.

— Всё равно сожгут, всё равно в расход пустят, — качает седой головой бабушка.

Перебил разговор Митька. Не обметая сапог, он стал на пороге, вытер рукавом нос.

— Гриша, тебя Екатерина Павловна зовёт.

— Зачем?

— Если бы я знал…

И так глазами водит по сторонам, что Гриша догадывается — знает дружок, зачем зовёт его Екатерина Павловна. Знает!

Шли знакомой и в то же время незнакомой улицей. Раньше здесь стояла хата, светлая и приветливая. И жила в этой хате веселоглазая Оля, их пионервожатая. Знала хата Олину песню, а земля вокруг — руки девичьи. Сколько цветов ежегодно сажали те неутомимые руки! С ранней весны до поздней осени синели васильки, румянились маки, дрожали на ветру левкои, пламенели сальвии. Теперь вместо хаты — пожарище, вместо песни весёлой хищный ветер гудит в трубе.

Такое же и на усадьбе Антона Степановича. Только печная труба торчит. Кусок старой жести качается возле неё и противно скрипит…

Екатерина Павловна сидела, закутавшись в тёплый платок. Перед нею лежали аккуратно нарезанные листки бумаги из тетради. Учительница достала принесённую мальчишками листовку, положила на стол.

— Вот что, ребята, я хочу вам сказать…

Произнесла и задумалась, будто решала, говорить мальчишкам или не говорить.

— Я говорила вам тогда на пожарище: «Разве «осле всего этого можно жить?» Я часто вспоминала те слова. И поняла. Это не я, это моё огромное горе говорило… А жить надо. И не просто жить…

В её тихом голосе звенели сила и непокоренноеть. Не сговариваясь, мальчишки поднялись с лавки и вытянулись перед учительницей, как на торжественной пионерской линейке.

— Садитесь, ребята, садитесь… Да, надо жить и бороться, а вернее, жить в борьбе. Бороться доступными нам способами. Антон Степанович борется с автоматом в руках, а мы — другим способом. Можем мы, если подумать да разобраться, сделать многое. — Помолчала, — Люди должны знать правду. Как можно больше людей. И мы сделаем это. Садитесь и пишите… диктант.

Мальчишки сели за стол, ваяли ручки, листки бумаги. И повеяло тихим и мирным днём, как это бывало до войны. И показалось им: нет в Таранивке старост и черношинельников, а на советской земле — войны и тревог. Сейчас учительница продиктует им своим певучим головом стихи поэта Тычины:

И они будут разбирать, где в предложении подлежащее, где сказуемое, где существительное, где деепричастие. Потом прозвенит звонок, и они выбегут в просторный школьный двор, будут делить снежную бабу, играть в снежки, и какой-нибудь девчонке обязательно попадёт снег за воротник. И столько смеху будет!

Но не станут разбирать мальчишки предложение и не станут развлекаться снежками. Их. учительница говорит им другие слова:

— Пишите чётко, чтобы все могли разобрать… И я буду писать. Так… «Сын, брат мой, товарищ мой!»

Они слушали свою учительницу, и казалось им — к родным детям она обращается с посланием, к сыновьям-соколам, что в небе суровом бьются с врагом. К их товарищам обращается. К тем, кто пошёл в лее и кто должен завтра пойти» Потому что нельзя сидеть теперь в запечье, когда у тебя есть руки, могущие держать оружие, есть глаза, способные видеть врага…

— «Юноша-воин! Тебя растила и воспитывала великая Партия. Она готовила на тебя строителя великой социалистической державы, участника прекрасной эпохи великих работ.

Ты вырос мужественным и добрым от доброй, мягкой украинской природы. Ты был весь в работе творческой, и вся земля твоя, твои необъятные поля уже начали петь песню твоему вдохновению, и твои старые родители радовались, глядя на тебя, и молодели душой».

Гриша на миг останавливаемся, ему хочется сказать своей учительнице: умный человек написал эту листовку. Кто не возьмёт оружия в руки и не пойдёт против эсэсовцев-извергов или, против своих оборотней, прочитав эти слова, будто раскалённые в кузнице?

Но Екатерине Павловне он ничего не сказал. Она, заметив, что он остановился, попросила:

— Пишите, дети, дальше.

И мальчишки снова переносили на бумагу горячие слова из листовки, которая родилась где-то там, за фронтами далёкими, а опустилась на земле полесской.

— «Лет через пятнадцать» во цвете лет твоих, ты неузнаваемо преобразил бы свою землю. Ты посадил бы сто миллионов фруктовых деревьев на Украине, ты преобразил бы её пейзаж и даже климат и жил бы в саду своём, воспетый своими поэтами, прославленный своими художниками…

Юноша, мой товарищ, добрый, сердечный и мужественный, забудь доброту сваю!»

Екатерина Павловна замолчала, провела ладонью по лбу, а Гриша подумал: «Как это можно забыть доброту свою? Если ты добрый, как можно забыть об этом? Добрый не может быть злым…»

Но снова тихий, ласковый, но убедительный голос звучит в хате села, затерянного в лесу.

— «Упало на нас фашистское зло.

Украина в огне! Украина в ярме!

Юноша, брат мой, спрячь доброту свою!

Ожесточай свою душу, ненавидь врата-людоеда.

Пусть захлебнётся от от ненависти твоей, пусть погибнет от твоего огня!

Будь бездонно щедрым в воздаянии за зло, содеянное тебе!..»

Как всё просто, а ты, Гриша, не докумекал. Вот почему и к кому надо быть беспощадным, забыть свою доброту, — к врагу ненавистному.

— «Ничего не забудьте, ни одной слезы!

Целься, снайпер, сокол!

Целься, партизан!..»

Гриша поднял голову, и Екатерина Павловна прочла в его глазах: «Видите, и о партизанах здесь…» Эти слова обращены к Антону Степановичу, обращены к Михаилу Швыдаку, который, наверное, со своим седым командиром уже формирует полк под Москвой или в Донбассе, под Ленинградом или Мурманском. Фронт большой, растянулся от Северного до Чёрного морей. И везде нужны бойцы, и везде необходимо мужество. Как жаль, что не могут ещё быть бойцами Гриша и Митька. Но ведь Екатерина Павловна говорит: каждый должен бороться доступными ему способами.

— Пишем, дети, пишем…

«Смотри, на твоей мушке не человек. Это мерзавец, изломавший твою жизнь, ворвавшийся на твою честную землю и сказавший:

«Я пришёл уничтожить твой род…»

Да это правда, — сломал нашу жизнь враг и пришёл наших людей обездоливать. Убил Гришиного отца, убил учителя Петра Сидоровича, Олю убил, весёлую и добрую. Наверное, человек, написавший эту листовку, прошёл по Украине, видел голод и холод, видел кровь, слёзы и смерть. Иначе, наверное, не напишет такое. Наверное, тот, кто писал, тоже спрятал доброту свою, возненавидел всей душой врага-людоеда.