С холмов, где стояли посты херсонеситов, казалось, что в движение пришла вся степь. Оставляя позади себя клубы пыли, мчались всадники в кожаных штанах и меховых треухах. Доносился удушливый запах горящего зерна. Пала житница Херсонеса – Керкинитида. Потянулись беглецы из Прекрасной гавани и других поселений западной Таврики. На почерневших лицах застыл ужас побоища, в котором не было пощады ни женщинам, ни детям.

Страшна была ярость воинов Палака. Нашла выход их ненависть к пришельцам, прилепившимся к побережью, как ракушки к днищу корабля. Раньше, когда сколоты владели Великой степью от Истра до Танаиса, они могли мириться с этими купчишками или не обращать на них внимания, как на надоедливых ос. Но теперь, когда Великая степь принадлежит савроматам и роксоланам, соседство эллинов стало опасным. От них исходил дух своеволия. Потеряла авторитет древняя мудрость, приговаривавшая к смерти за подражание чужим обычаям. Некоторым уже жали под мышками дедовские кафтаны, и они сменили их па просторные эллинские хитоны. Еще немного, и сколоты начнут называть своих детей эллинскими именами и клясться не бородой Папая, а Зевсом или Гераклом.

Ревнители старины полагались на царевича Палака, воспитанного в дальнем становье на кумысе и не знавшего даже вкуса оливкового масла и вина. Он еще при жизни отца нападал на купцов, приносивших в скифские селения заморские товары, бил расписную посуду, сжигал эллинские ткани и свитки. Став царем, Палак замыслил уничтожить все эллинское, сжечь эллинские города и сбросить эллинов в море.

В эти дни Херсонес напоминал осажденный лагерь. Каменщики укрепляли стены, не видевшие врагов почти двести лет. По специальному решению булевтерия в угловую круглую башню были уложены плиты с ближайшего к городу некрополя: мертвые должны служить родному полису так же, как живые! Пусть скифские тараны разобьются о камни могил! С улицы кузнецов доносились удары молотов. Гражданам понадобятся стрелы и мечи. Рабы несли на плечах бревна для катапульт. Со стадиона доносились голоса команды. Там обучались военному строю отпущенные на свободу таврские рабы. Нашлась работа и горшечникам в мастерской при храме Девы. Удивительнее всего, что именно ею больше всего интересовался первый стратег Дамосикл. Словно амфоры, вывозимые из города на крутых повозках, могли пригодиться в эти жаркие дни.

Откуда ждать помощи? Из Пантикапея, платящего скифам дань? Или из маленькой Гераклеи – метрополии Херсонеса? Митридат Евпатор! Имя этого царя звучало все громче и настойчивее: в спорах граждан на агоре, в дебатах, разгоравшихся на заседаниях булевтерия.

У понтийского царя были ревностные сторонники и не менее решительные противники. Среди первых выделялся Алким, вернувшийся в Херсонес из Пантикапея. Из его рассказов вставал образ прекрасного и благородного юноши, которому удалось с помощью богов преодолеть вражеские козни и возвратить себе отцовский трон. С особым пафосом Алким описывал месяцы, проведенные вместе с царем в горах Париадра. Если ему верить, выходило, что тогда он был едва ли не воспитателем царя, платившего ему за заботы не золотом, а бескорыстной дружбой. О своей роли при дворе Перисада хитрец не распространялся, понимая, что она выставила бы его в невыгодном свете. К тому же он знал о неприязни своих сограждан к Перисаду, которого считали если не варваром, то их покровителем и тайным союзником.

Среди противников Митридата было немало купцов, торговавших с римлянами. Они распространяли слух, будто Митридат рожден царицей от какого-то преступника и что, желая скрыть свое происхождение, он заточил свою мать в тюрьму и там отравил ее. Разумеется, от такого человека нечего ожидать помощи и лучше передать город под покровительство могущественного Рима.

В пылу спора сторонники и противники Митридата обвиняли друг друга в предательстве.

Но внезапно споры и взаимные обвинения прекратились, словно их и не было. С башен Херсонеса стало видно зарево, охватившее противоположный берег бухты. Палак и его всадники находились всего лишь в двадцати стадиях от городских стен! Булевтерий единодушно принял решение просить Митридата о помощи.

Алким, прибывший с посланием булевтерия в Синопу, не сразу понял, что происходит. Дома у гавани были украшены царскими знаками в гирляндах зелени. Но сама гавань была пуста. Никто не помог укрепить сходни и замотать корабельный канат. Единственный синопеец, встретившийся Алкиму на пути к агоре, оказался продавцом детских игрушек. Не слушая обращенных к нему вопросов, он таращил осоловевшие глаза и гремел над своей головой трещоткой.

На агору сошлась вся Синопа. Люди сидели кучками на расстеленных на земле коврах и что-то выкрикивали. Другие окружили помост с установленным на треножнике огромным медным котлом. Великан виночерпий разливал вино в подставляемые фиалы и ритоны. Мальчики, судя по одежде – царские пажи, несли на жердях целиком зажаренных баранов. Их тотчас же раздирала на части и съедала захмелевшая толпа.

– Скажи мне наконец, что это за праздник? – обратился Алким к одному из мальчиков.

– День рождения нашего царя Митридата, – отвечал паж. – Царь угощает вином из своих подвалов и припасами из своих кладовых. Видишь, он на помосте!

Алким с трудом узнал в атлете с черпаком в руке самого Митридата. За прошедшие два года он возмужал и окреп. И все же это был Митридат, с которым он когда-то жил в хижине пастуха.

В персидском кандии поверх эллинского хитона Митридат стоял у котла и решительно размахивал своим орудием. В нем – полуэллине и полуперсе – бурлила энергия его предков, и казалось, он хотел перемешать подданных своего разноплеменного государства в таком же котле.

– Эй, подходи! – кричал он зычным голосом глашатая. – Пейте, синопейцы! Знаете ли вы, что Синопа по-фригийски «пьяница»?

Еще издали увидев приближавшегося Алкима, царь стал приплясывать.

– Расступитесь! – кричал он. – Это идет спутник моего детства. Дайте ему фиал! Мы выпьем по-скифски!

– Государь! – сказал Алким, подойдя к помосту. – Я приношу тебе поздравления. Но мой город сейчас не может разделить радость синопейцев. Палак подошел к его стенам. И если мы не сможем отразить натиск, то погибнем от голода. У нас нет припасов, а наша житница Керкинитида захвачена скифами.

– Где мой летописец Диофант? – крикнул царь после долгой паузы. – Пусть он явится сюда!

Прошло немало времени, пока привели Диофанта. Увидев встревоженного Алкима, историк понял, что стряслась какая-то беда. Но он не догадывался, почему его оторвали от свитков.

– Это по твоей части! – сказал царь, пошатываясь. – Грузи корабли провиантом, бери гоплитов и отправляйся немедленно туда.

Он показал черпаком в сторону моря.

– Херсонес осажден скифами, – пояснил он ошеломленному Диофанту. – Войну я поручаю тебе…

– А не лучше ли тебе пройти во дворец? – сказал Диофант тоном наставника-успокоителя. – Утром на трезвую голову ты примешь надлежащее решение.

– Нет, на пьяную! – закричал Митридат настойчиво. – Ты забыл, что пишет Геродот о моих предках: персидские цари ни одного серьезного решения не принимали в трезвом виде!

– Но ты подумай, Митридат! Я ведь не стратег, а летописец. До сих пор я расставлял войска лишь на листе папируса. Одно дело – писать о войне, а другое – воевать, руководить ею.

Лицо Митридата, казавшееся дряблым и расслабленным, застыло в каменной неподвижности.

– Я думаю, – сказал царь жестко, – тебе известно содержание договора моего деда Фарнака с херсонеситами. И хотя он не был возобновлен моим отцом, обещание остается в силе.

Митридат спрыгнул с помоста и взял Диофанта за плечо. Несколько мгновений они шли молча. Эллин то и дело бросал на царя взгляд. В нем сквозило удивление. Кажется, он ожидал, что Митридат раскроет ему свои истинные намерения и объявит все сказанное прежде шуткой.