Тарт по второму экземпляру газеты отыскал страницу, так его заинтересовавшую. Это был отдел писем в редакцию, опровержений, разъяснений. Ни в одной из заметок имя Магады не упоминалось.

Магада писал недолго с гневным лицом. Он был похож на несправедливо обиженного. Казалось, он не мог удержаться, чтобы не высказать кому-то своих упреков. Упорство и мысль появились в его глазах, и на короткое время его пыльный облик стал светлым и необычным.

Он исписал листок и спрятал его. Прежнее вялое состояние вернулось к нему. Его сплющенное лицо снова стало землистым и неподвижным. Он отложил газету в сторону и забыл о ней. Он сидел в углу, молчал и дремал и, выпивая налитое кем-нибудь вино, улыбался устало, улыбкой переодетого богача, которого начинает тревожить, что никто не догадывается о его маскараде.

И, наблюдая его превращения, Тарт понял, что ему нечего делать около Магады. Магада не мог быть творцом колеса. Нужны были годы уныния и бездеятельности, чтобы так плотно войти в роль неудачника, сгорбиться, стать обезличенным. Нужна была долгая привычка, чтобы научиться пить чужое вино и выносить милосердие собутыльников. Человек, пустивший в ход колесо, представлялся ему жестоким и работоспособным, в его натуре, кроме безумия, должна была быть энергия — свойство, которое совершенно выпало из характера Магады.

Тарт хотел расплатиться и уйти. Досадная история, которой он не мог предвидеть, помешала ему. Около него произошла драка и пьяное убийство. Свет был обрезан, двери заперты, и ему не удалось исчезнуть до прихода полиции. И он и Магада были арестованы и отправлены на допрос.

Тарт впоследствии очень жалел, что не ушел из кабака на пять минут раньше. Для него эта случайность явилась началом больших затруднений. Магада отделался легче. Его выпустили вскоре после допроса. Но самый допрос доставил ему тяжелые минуты.

До сих пор он в кабаках был безымянным посетителем. Его поили вином, не спрашивая о его фамилии, и он пил это вино, ибо оно давалось человеку без имени. Теперь ему предстояло назвать себя.

Он сделал это с волнением и вполголоса, точно боясь, что его имя произведет слишком много шума, если его назвать громко, и был удивлен, когда оно, не вызвав сенсации, стало в ряд с другими именами. Кавалли, Торелли, Магада, Камбони, — таковы были имена арестованных, и чиновник записывал их с одинаковым недружелюбием.

— Магада? — переспросил он, заинтересовавшись его запущенной внешностью. — Мне кажется, я уже встречал ваше имя. Вы профессионал? Зарегистрированы? Бывали в приводах? Говорите правду: вам будет хуже, если я сам найду вас в альбоме.

— Вы ошибаетесь, — ответил Магада с неловкой улыбкой. — Я — Магада. Химик Магада. Вы встречали мое имя в газетах…

Он полагал, что он сказал достаточно, чтобы чиновник понял, с кем он имеет дело, и ожидал мгновенного изменения его лица, но тот смотрел на него с прежней брезгливой миной.

— Изобретатель магадита… — добавил Магада с раздражением, ибо тупость этого человека была очевидна.

— Ничего не слышал о магадите, — сказал чиновник, все еще щурясь и приглядываясь. — Но знаю, что в одном из альбомов вы у меня имеетесь. Сейчас мы это выясним.

Магада оглянулся. Кругом были люди, и кто-нибудь из них мог бы напомнить чиновнику, что представляет собой его магадит. Он оглядел их лица. Лица были осмысленные или тупые, жалостливые или готовые смеяться, но все с одинаковым недоумением смотрели на него, ибо никто не понимал, о чем идет речь.

Магада посерел, сжался, опустил голову. Переодетый богач назвал себя, но его признания пропали впустую. Десять лет тому назад о нем слагали песни, сейчас его имени не помнил никто.

Тарт знал историю магадита и мог бы рассказать ее другим. Но он не решался заговорить, чтобы чиновник по его языку не обнаружил в нем иностранца, прибывшего из неизвестной страны. Он еще надеялся выбраться из участка невредимым.

Кроме него, еще один человек из присутствовавших знал, что такое магадит, но знал плохо, из десятых рук. Это был газетный репортер, свой человек в участке, явившийся за материалом. Он видел сцену допроса и пожалел Магаду.

— Я знаю этого человека, — выступил он на его защиту. — И думаю, что в его словах есть правда. Вы, вероятно, тот самый Магада, который каждую неделю присылает письма в нашу редакцию? Всегда об одном и том же: какой-то магадит был когда-то кем-то фальсифицирован, какие-то враги стоят на вашей дороге, какой-то опыт должен быть вновь проделан, и тогда вы что-то кому-то докажете…

— Да, — ответил Магада, — это я пишу письма. И я недаром пишу о врагах, потому что благодаря им ни одно из них не проходит в печать. Я хочу сказать людям, что они напрасно отворачиваются от моего магадита. Магадит действителен, как и в первый день. Вся беда в том, что во всем мире остался лишь один единственный баллон магадита, который я храню у себя. Все остальное подделка, и я за нее не отвечаю…

— Это именно то самое, что вы пишете в письмах, — сказал репортер. — Слово в слово и ни больше ни меньше. И если этих писем не печатают, то не потому что об этом заботились ваши враги. Вы нигде в письмах не объясняете: что именно представляет собой ваш магадит? Против чего он: напиток? удобрение? средство от насморка? Вы полагаете, что это и так должно быть всем известно. И ошибаетесь. Никто не обязан помнить истории, которые случились десять лет назад. Вот почему редактор не печатает и не читает ваших писем…

Он дружелюбно кивнул Магаде и наклонился к чиновнику:

— Он не врет. Он действительно когда-то сделал какое-то открытие. Но он открыл, а его перекрыли. С тех пор он не может прийти в себя.

Он добавил еще несколько слов шепотом, и после этих слов у чиновника явилось желание поскорее отделаться от Магады.

— Дело выяснилось, — сказал он, глядя мимо стоявшего перед ним сгорбленного мертвого человека. — Мне показалось, будто вы зарегистрированы в моем альбоме. Я вас смешал с другими…

Он подозвал к себе очередного арестованного и сделал Магаде разрешительный жест:

— Я вас не задерживаю. Можете идти…

Тарту пришлось хуже. По документу он был сыном купца турецкой национальности и, при беглом допросе, он, зная турецкий язык, сумел поддержать эту версию. Но он не мог оказать, на каком пароходе он ехал от Пирея до Палермо, ибо на самом деле прибыл через Альпы и Италию. Его отправили в бюро лингвистов для подробного исследования, и здесь, переходя из рук в руки, от стола балканских народностей, через мадьярское и славянское отделения, он попал к специалисту по кавказским наречиям, который точно назвал ему страну и город, откуда он прибыл.

Он был записан эмиссаром востока, и это в лучшем случае означало для него тюремное заключение на неопределенный срок. В ту же ночь его перевезли в крепость для политзаключенных, находившуюся за городом.

Крепость была старая, построенная еще при сарацинах. Ее подновляли во время наполеоновских войн, когда она в последний раз осаждалась, но за полтора века, прошедшие с тех пор, она утратила всякое боевое значение.

Она представляла собой систему валов и каменных подземелий, на несколько этажей ушедших в землю, с очень толстыми стенами и узкими окнами, выходившими в ров. Валы имели заброшенный вид и заросли цветами и зеленью. Радиоглушители и мачты воздушного электрокольца, окружавшие крепость, были малозаметны и не нарушали общей мирной картины. Позади мачт, вокруг всей крепости, был ров, глубокий, с отвесными стенами, облицованными камнем, а за рвом, около приспособлений для сигнализации, неподвижные, обращенные лицом к крепости, часовые.

Тюремщик встретил Тарта на подъемном мосту и ввел его в ворота. В его обязанность входило показать новичку, как крепка его тюрьма. На валу он остановился и обвел рукой мачты и рвы.

— Запомните хорошенько, — сказал он голосом, сбитым от сырости и молчания, — из этой тюрьмы нельзя убежать. Можете мечтать сколько угодно, но обратите внимание на тройную цепь: электрокольцо, ров, часовые…