Истец, другой тан, и возрастом, и прочими качествами под стать ответчику, заметно стушевался под наведенным на него пронизывающим взором. Весь Норфолк знает, что юнец этот — бывший раб, родом из Эмнета. Последний человек, из уст которого мученик-король слышал английскую речь. В дальнейшем — одному Богу известно, каким способом, — ставший во главе языческого войска. Раскопавший сокровища самого Редвальда. Разбивший наголову самого Ивара Бескостного. И столь же непостижимо снискавший дружбу и поддержку могучего Уэссекса! Найдутся ли уста, могущие втолковать ему, тану, каким образом все это свершилось? Да только, собачье он имя носит или нет, взгляд у него вон какой цепкий, так что и врать ему несподручно.

— Нет, — осторожно начал тан. — Я не отрицаю того, что такова была королевская воля. И я покорно ее принял. Но когда король объявлял нам свой суд, то и нами, и королем принималось как должное, что по прошествии десяти лет означенную землю Леофвин вернет моему внуку, сироте, отца которого убили язычники… Оговорился: норвежские воины. И, понятное дело, в том же пригодном виде, в каком он ее получил. Человек же этот, — внезапный взрыв негодования мигом заставил его позабыть об осторожности, — человек же этот надругался над нашей землей! Он срубил весь лес, он перестал сеять и собирать урожаи, запустил плотины и водоотводные канавы, а посевные угодья превратил в заливные луга, где косят траву на солому! Через десять лет за эту землю никто не даст ломаного гроша!

— Ты сказал — ломаного гроша?

Истец помешкал.

— Она потеряет в цене, господин ярл.

Где-то за дверьми прозвенел звонок, возвещавший о том, что слушание тяжб на сегодня прекращено. И однако с этим делом ему следует разобраться прямо сейчас. Вообще-то случай не из легких — истец и ответчик уже в течение нескольких часов утомляют суд припоминанием старых, тянущихся с незапамятных времен распрей и склок. Не меньший срок насчитывают и узы сложного родства, связавшие обе стороны. И тот и другой таны ныне порастеряли былое влияние. Да и король Эдмунд, видно, невысокого о них был мнения, раз позволил им сидеть в своих гнездах, когда лучшие люди Норфолка, такие, как Эдрик, умирали, сражаясь за родную страну. И все же люди это знатные, роды их испокон веку живут в Норфолке. Заручиться расположением таких людей было бы отнюдь не излишне. И то, что они позволили молодому ярлу рассудить их старинную тяжбу, можно считать добрым знаком.

— Вот вам мой суд, — молвил наконец Шеф. — До окончания срока найма земля эта останется в пользовании Леофвина…

Багровое лицо Леофвина зарделось пуще прежнего.

— Но каждый год он будет представлять отчет о своих доходах моему тану в Линне по имени…

— Болд, — подсказал человек в черном балахоне, стоявший по правую руку Шефа за высокой конторкой для письма.

— По имени Болд… А по прошествии десяти лет, если доходы, извлекаемые им, покажутся Болду чрезмерными в сравнении с обычными, Леофвин либо передаст этот чрезмерный доход за все десять лет найма в пользу внука этого тана, либо заплатит сумму, равную по цене падению стоимости, которая земля эта претерпела за время аренды… Выбор же при сем остается за его дедом, присутствующим в этом доме.

На одной физиономии сияния поубавилось, тогда как другая вмиг расплылась от удовольствия. И однако спустя еще мгновение лица эти насупились. На обоих отразилось напряженное умственное усилие. Таны занялись вычислением. Что ж, тоже недурно, подумал Шеф. Пусть ни тот ни другой не чувствует себя победителем. С тем большим почтением примут они мой суд.

Он поднялся со своего кресла:

— Вы слышали колокольчик. На сегодня мы покончили с тяжбами.

Среди ожидающих тут же поднялся сердитый гомон. Кто-то попытался протиснуться вперед.

— Но завтра мы обязательно продолжим. У всех остались бирки? Тогда покажите их на входе в эти палаты, и мы займемся тяжбами в том же порядке. Никто не будет обижен. — Голос Шефа уверенно заглушал мычание недовольных. — И заметьте: мы творим наш суд не взирая на лица. Нам безразлично, язычник перед нами или христианин. Смотрите — на мне нет пекторали. И здесь трудится отец Бонифаций, — он показал на писца в черном балахоне, — он священник, но явился сюда без креста. Правосудие не будет зависеть от того, какой веры держится человек. Запомните же и поведайте о том всем, когда выйдете из палаты. Теперь ступайте. На сегодня мы закончили.

Распахнулись двери в противоположном конце комнаты. Брызнул яркий весенний свет. Служители стали оттирать к выходу разочарованных сутяг. Другой служитель, с аккуратно вышитым на рубахе молотом, знаком предложил только что судившимся сторонам подойти к отцу Бонифацию, чтобы тот в их присутствии дважды записал ярлов суд, а они подтвердили бы верность сразу двух грамот, одна из которых должна впоследствии лечь на полку в скрипторий ярла, а другая — тщательнейшим образом разрывалась писцом на две половины, для того чтобы никому не пришло в голову представить впоследствии подлог.

Тем временем через задние двери в палату решительно проложил дорогу кто-то очень знакомый. Кольчуга и накинутый поверх нее плащ пронеслись над головами толпившихся в дверях людей. Оружия, правда, у Бранда при себе не было. После унылых часов, проведенных на поприще судейства, Шеф с ликованием встретил друга.

— Бранд! Наконец-то ты вернулся! А ведь ты поспел вовремя: у меня есть минутка, чтобы переговорить с тобой.

Руку Шефа стиснула лапища, которую ее обладатель вряд ли смог бы просунуть в пивную кружку емкостью в кварту. А ликующий взгляд был под стать его собственному.

— Не могу согласиться, что я поспел вовремя, господин ярл. Я уж два часа как здесь толкусь. Да только твои стражники не хотели меня пускать. И так нагло водили у меня перед носом своими алебардами, что мне лень с ними стало спорить. Тем более там почти никто ни словечка по-норвежски связать не может…

— Но ведь это их обязанность! В палату, где отправляется правосудие, я распорядился не пропускать ни одной живой души, кроме самих жалобщиков. Прервать мою работу имеют право только нарочные, прибывшие с известием о войне. Но я виноват в том, что не подумал о втором исключении — о тебе, Бранд. Я бы с удовольствием допустил тебя на слушание дел, а потом бы выспросил твое мнение.

— Мнение? Оно уже у меня есть, — Бранд качнул своим гигантским пальцем в направлении дверей. — Начальником твоей стражи оказался катапультер, который меня вспомнил, хотя я его не узнал. Он угостил меня славным элем — просто диво что за эль, особенно для человека, который только что вернулся с моря и хочет вымыть себе из кишок соль. И подпустил меня к дверям. Так что я все слышал.

— И что же ты скажешь? — спросил Шеф. — Понравились ли тебе мои хоромы?

— Ты здорово развернулся. Страшно подумать, что в этом месте творилось четыре месяца назад: грязь непролазная, люди прямо на полу спят. Ни кухни нормальной, ни жратвы… Ну а теперь — и часовые, и управляющие, и пекарня, и пивоварня. Плотники прилаживают ставни на окнах, какие-то люди красят все подряд, что только движется. Имя и род занятий спросить не забудут. И самое главное — еще и запишут, когда ты им скажешь.

Неожиданно Бранд нахмурился и, опасливо озираясь, заговорил шепотом, который в его исполнении звучал как рокотание прибоя.

— Шеф, или господин ярл, послушай дельного совета. Почему здесь столько черных ряс? Как можно им доверять? И, во имя Тора, ответь мне, для чего ярлу, главнейшему из всех воинов, выслушивать басни этих недоносков про какие-то водостоки… Лучше бы ты прогулялся на свежем воздухе, пострелял из катапульт. Или поразмялся в кузне…

Шеф покосился на друга и вдруг прыснул. На животе Бранда красовалась громадная серебряная бляха, к перевязи прикреплен был пухленький кошель, а исполинскую талию обвивал роскошный наборный пояс, составленный из серебряных монет.

— Расскажи-ка мне, Бранд, как ты съездил домой? Ты купил все, что собирался?

На лице Бранда вдруг выступило выражение чуткого на подвох торгаша.