Вспомнив про письмо, он замер и перестал завязывать шнурки, что не укрылось от цепкого взгляда Рэнкина.

— Эй, Хачкай, пошевеливайся! — прикрикнул он. — Будешь возиться — вообще босиком пойдешь.

Ардиан повернулся к нему спиной, по возможности загородив от взглядов солдат подушку. Вытащил из-под нее сложенный вчетверо тонкий листок бумаги, исписанный аккуратным почерком Миры, и спрятал его в карман рубашки.

— Я готов, — проговорил он, не глядя на лейтенанта. — Дальше что?

— Подойди, — велел Рэнкин, протягивая ему открытую ладонь. — То, что у тебя в кармане. Дай сюда.

«Еще чего, — подумал Ардиан. — Обойдешься, урод бесцветный…»

Вслух он сказал:

Это моя личная вещь. Вас не касается.

— Ошибаешься, — возразил Рэнкин. — Нас касается все.

Он обернулся и сделал знак своим спутникам. Те шагнули вперед и крепко взяли Ардиана за локти.

— Итак, что там у нас? — пробормотал Рэнкин, двумя пальцами извлекая из кармана его рубашки письмо Миры. — Записка. На албанском. Тебе повезло, что я плохо читаю на вашем попугайском языке, Хачкай. Может, вы мне поможете? — С этими словами он повернул голову к расстроенному врачу.

Ардиан изо всех сил ударил его ногой в колено. Лейтенант взвыл и выронил листок — тот медленно спланировал на пол, как маленькая бумажная птица.

— Подонок! — прошипел Рэнкин. — Грязный мусульманский ублюдок! Сейчас я покажу тебе, как поднимать руку на американца!

Он кое-как распрямился, по-прежнему шипя, словно потревоженная змея. Отступил на шаг, примерился, явно целясь Ардиану в челюсть.

— Позвольте! — вскричал толстый врач. — Я не могу не предупредить вас — этот пациент находился у нас в госпитале с сотрясением мозга! Страшно подумать, что может случиться, если добавить его мозгам хорошей встряски!

— Медицина, — пробурчал Рэнкин. Примерился заново и воткнул свой костлявый, будто отлитый из свинца кулак прямо в печень Ардиана. Хачкай задохнулся и повис на руках державших его солдат, как снятое с шеста чучело.

— Отпустите его, — скомандовал лейтенант.

Хачкай тяжело упал на пол. Бок горел так, будто его исполосовали ножами, но он почти не обращал внимания на боль. Листок с Мириным письмом лежал совсем рядом, в каких-то двух шагах от его руки.

— Вообще-то подобное обращение с задержанными запрещено Женевской конвенцией, — осмелился напомнить врач.

Ардиан увидел, как носки начищенных ботинок Рэнкина слегка развернулись в его сторону.

— Позвольте задать вам один вопрос, доктор Халиль. Вам дорога ваша работа? Или вы думаете, что мы здесь испытываем недостаток в туземных лекарях?

Врач что-то невразумительно промычал — видимо, признавал правоту лейтенанта.

— Тогда держите рот на замке. Паренек поскользнулся и упал, такое случается. Эй!

Ардиан выбросил вперед руку, схватил письмо и запихнул себе в рот. Тонкая бумага почти мгновенно намокла от слюны и превратилась в бесформенный комок.

— Проклятый ублюдок! А ну, вытряхните из него записку!

Солдаты схватили Ардиана за плечи и начали трясти, вовсю изображая служебное рвение. Однако в рот ему никто лезть не стал, и Хачкай воспользовался этим, чтобы проглотить склизкий бумажный шарик.

— Что ж, — мрачно сказал Рэнкин, — искренне надеюсь, что вместе с этой сраной бумажонкой ты сожрал какую-нибудь заразу. От которой и сдохнешь по пути в лагерь.

Но его надеждам не суждено было оправдаться.

Ардиан не умер в тюрьме. Как и обещал Монтойя, он провел в камере «Дунчи» две недели. Это было тяжелое время, и все-таки он выдержал. На пятнадцатый день его и еще четверых заключенных вывезли за ворота тюрьмы и доставили в порт Дурреса.

В середине августа 2021 года санитарный транспорт «Коломбина», в трюме которого находился Ардиан Хачкай, отошел от берегов Албании, держа курс на побережье Северной Африки.

Огромная розовая луна висит в фиолетовом небе, словно надкушенный богом персик. До полнолуния осталось два или три дня, и по краю лунного диска проходит узкая темная тень. Такая же тень, только пошире, лежит на палубе двадцатитонной яхты, покачивающейся на ленивых волнах Эгейского моря. В тени — часть кормовой надстройки и пространство от полуюта до мачты; правый борт, напротив, ярко освещен отраженным светом луны. На фоне небосвода цвета густого домашнего вина неправдоподобно четко вырисовывается фигура высокого широкоплечего мужчины, стоящего лицом к морю и опирающегося на фальшборт. Его седые волосы в лунном свете отливают благородным серебром. За ухом виден тоненький проводок, похожий на устройство «hands free», но без микрофона. Он одет в черные брюки свободного покроя и темно-зеленую спортивную куртку с изрядным количеством карманов. На ногах у него мягкие мокасины, в которых можно совершенно бесшумно ступать даже по хрустящему гравию. При надлежащей сноровке, разумеется.

За спиной у мужчины, в густой лунной тени, открывается дверь кормовой надстройки. Слышится мягкий резиновый шелест, тихий гул сервопривода. На палубу выкатывается инвалидная коляска — изящная и элегантная, будто дорогая спортивная машина. Выкатывается и застывает в двух метрах от борта, на границе отраженного света.

— Добрый вечер, Капитан, — произносит мужчина, не оборачиваясь. Голос у него сильный, но немного гнусавый, как бывает, если у говорящего сломан нос. — Рад видеть вас в добром здравии.

— Ты меня не видишь, Локи, — ворчливо отвечает сидящий в коляске. Судя по дребезжащему надтреснутому тембру, он — глубокий старик. — Ты же стоишь ко мне спиной. Впрочем, чего еще можно ожидать от человека, выросшего в трущобах!

— Даже если бы я повернулся, Капитан, — укоризненно говорит Локи. — Даже если бы я повернулся… Вы ведь наверняка сидите в самой тени, как обычно? Я прав? Но мне нет нужды вас видеть. Скажем проще: если бы вы не чувствовали себя достаточно хорошо, никто не вытащил бы вас на палубу этой посудины. Мне пришлось бы спускаться в каюту.

Капитан шипит, как рассерженный кот.

— Посудины? Ты сказал «посудины», Локи? Да это же сама «Герцогиня Мальборо», копия знаменитой яхты, построенной в 1925 году на королевских верфях в Плимуте! Отделка салона работы знаменитого Феррелли. Гобелены Жюссо, столовое серебро восемнадцатого века, севрский фарфор! И у тебя поворачивается язык называть этот шедевр посудиной?

Он захлебывается сухим кашлем. Локи, по-прежнему не оборачиваясь, пожимает широченными плечами.

— Я сухопутная крыса, Капитан. Для меня любая лодка — корыто. На воде я себя неуверенно чувствую. Кроме того, мне наплевать, какой у вас там фарфор в каюте. Все, что не помогает кораблю плавать, — балласт, точно так же, как все, кто не помогает нашему делу, — человеческий мусор.

— Ты читал Достоевского, Локи? — неожиданно спрашивает старик.

Великан отвечает не сразу, будто пытается распознать скрытый в этом вопросе подвох.

— Того парня, который написал «Преступление и наказание»? Да, читал. Мне не понравилось.

— Это странно, друг мой. Впрочем, если бы ты прочел другой его роман, ты, возможно, изменил бы свое мнение. Революционеры все те же, что и во времена Нечаева…

— Кто такой Нечаев? — подозрительно спрашивает Локи. — Друг Троцкого?

— Скорее предшественник. Тоже из России. Кстати, ты не находишь, что в истории революционного движения чересчур много русских?

Воцаряется долгое молчание. Потом Локи медленно поворачивается к старику. У него не слишком запоминающееся мужественное лицо голливудского актера второго плана — выдающийся подбородок, четко очерченный рот, перебитый посередине нос. На вид ему можно было бы дать лет тридцать пять — сорок, если бы не совершенно седые волосы.

— Это следует понимать как намек, Капитан?

— На что? Разве ты русский? Я всегда полагал, что ты родился в Бразилии.

— Точно, Капитан. И мама моя была из племени гуарани. А папу я никогда не видел, но подозреваю, что он был португальский еврей. Мы говорили об этом еще в первую нашу встречу пять лет назад. Скажите, Капитан, вы никогда не боитесь?