Ланселот уходит, а я поднимаюсь и иду бродить по замку, и странные видения наполняют мой разум, мимолетные картины, которые кажутся даже осмысленными, покуда я не пытаюсь на них сосредоточиться — и тогда они становятся непостижимы. Я вижу, как бьются громадные армии, каждая из которых числом превосходит все население Артурова королевства, и я знаю, что в самом деле видел эти битвы, стоял на поле боя, быть может, даже сражался на той или иной стороне… но цвета их мне незнакомы, а оружие, которым они бьются, даже мне кажется настоящим колдовством.

Я помню огромные межзвездные корабли, которые без парусов и мачт бороздят небесные моря, и думается, что это сон, но почти тут же я вижу себя стоящим у оконца — я гляжу на звезды, мимо которых мы пролетаем, вижу каменистые лики и многоцветье далеких миров, а затем — миг спустя — я снова в замке, и боль безмерной потери терзает меня, точно я знаю, что даже этот сон никогда уже не придет ко мне.

Я решаю сосредоточиться, заставить себя вспомнить — но видения больше не появляются, и я чувствую себя старым дурнем. И зачем только я это делаю? Не знаю. Это не могло быть ни сном, ни воспоминанием, ведь всем хорошо известно, что звезды суть огни, которыми Господь освещает ночное небо, они прибиты к черному бархатному плащу… И в тот миг, когда я понимаю это, я уже не в силах вспомнить, как выглядели межзвездные корабли, и знаю, что очень скоро забуду даже, что когда-то они мне снились.

Я продолжаю бродить по замку и, дабы обрести уверенность, касаюсь знакомых предметов: вот эта колонна была здесь вчера, будет завтра и пребудет вовеки, ибо она вечна. Мне приятно постоянство вещей, предметов не таких эфемерных, как моя память, ведь их нельзя стереть с лица земли с той же легкостью, как из моего разума стирается прошлое. Я останавливаюсь около часовни и читаю надпись на стенной плите — по-французски она гласит: «Часовню сию… Артур, король бриттов». Третье слово незнакомо, и это беспокоит меня, ибо до сих пор я всегда мог прочесть надпись на плите. А затем я вспоминаю, что завтра утром спрошу у сэра Эктора, означает ли это слово «построил» или «возвел», а он ответит «открыл», и я запомню значение этого слова до конца моих дней.

Но сейчас меня охватывает панический страх, ведь я уже забываю не только образы и события, но и слова, и остается лишь гадать, не придет ли день, когда люди заговорят со мною, а я ничего не пойму и буду лишь глядеть на них в немом смятении, глядеть большими, ласковыми и бессмысленными глазами теленка. Я понимаю, что пока потерял всего лишь одно французское слово, но и это тревожит меня, ибо в будущем я бегло говорю по-французски, и по-немецки, и по-итальянски, и… Знаю, есть еще язык, на котором я могу читать, говорить и писать, но вдруг это знание исчезает, и тогда я понимаю, что еще один навык, еще одно воспоминание, еще одна часть меня канула в бездну, откуда нет возврата.

Я отворачиваюсь от плиты и иду назад в свои покои, стараясь не глядеть по сторонам — из страха увидеть здание или предмет, которого нет в моей памяти, что-то постоянное, но неведомое мне… А в покоях меня ждет судомойка. Она молода и весьма хороша собой, и завтра я узнаю ее имя, буду перекатывать его на языке и дивиться тому, как оно мелодично, даже когда слетает с моих дряблых губ; но сейчас я смотрю на нее и осознаю, что не могу вспомнить, кто она такая. Я надеюсь, что не разделял с ней ложа, — мне кажется, что чем моложе я буду становиться, тем больше буду склонен к сумасбродствам, — но надеюсь лишь потому, что не хочу задеть ее чувства; немыслимо было бы объяснять ей, что я никак не могу ее помнить, что восторги прошлой ночи, прошлого года мне еще неведомы.

Однако она явилась сюда не возлюбленной, но просительницей — у нее сын, который прячется в тени у моего порога; женщина зовет его, и он, хромая, подходит ко мне. Я смотрю на мальчика и вижу, что он колченог — лодыжка искривлена, ступня вывернута вовнутрь — и явно стыдится своего уродства.

— Можешь ты помочь ему? — спрашивает судомойка. — Можешь сделать так, чтобы он бегал сломя голову, как другие мальчики? Я отдам тебе все, что у меня есть, все, чего ты ни пожелаешь, только сделай его таким как все.

Я смотрю на мальчика, на его мать и снова перевожу взгляд на мальчика. Он так юн, он почти не знает жизни, и хочется помочь ему, но я уже не знаю — как. Когда-то знал…

Когда-нибудь настанет время, и дети не будут идти по жизни хромая, страдая от боли и унижения; я знаю, так оно и будет, я знаю, что когда-нибудь сумею излечивать и худшие болезни, чем колченогость; во всяком случае, я думаю, что знаю это, а наверняка знаю лишь одно — этот мальчик родился калекой, калекой он проживет жизнь и калекой умрет, и я ничего не могу с этим поделать.

— Ты плачешь, Мерлин, — говорит судомойка. — Неужели вид моего сына так оскорбил тебя?

— Нет, — говорю я, — не оскорбил.

— Так почему же ты плачешь? — спрашивает она.

— Плачу потому, что ничего другого мне не остается, — отвечаю я. — Плачу о жизни, которой не узнает твой сын, и о жизни, которую я забыл.

— Не понимаю, — говорит она.

— Я тоже, — отвечаю я.

— Значит ли это, что ты не поможешь моему сыну? — спрашивает она.

Я не знаю, что это значит. Я вижу, как ее лицо становится старше, худее и горестней, а потому знаю, что она еще не раз придет ко мне, но ее сына я вовсе не могу увидеть и не знаю, помогу ли ему, а если помогу, то как именно? Я закрываю глаза, вновь пытаясь сосредоточиться и увидеть будущее. Можно ли лечить колченогих? Будут ли люди хромать и на Луне?

Будут ли старики плакать оттого, что не в силах помочь? Я пытаюсь вспомнить — но воспоминания, как всегда, ускользают.

— Мне надо все обдумать, — говорю я наконец. — Приходи завтра, может быть, я сумею тебе помочь.

— Колдовством? — жадно спрашивает она.

— Да, — говорю я, — колдовством.

Она подзывает мальчика, и они уходят вдвоем, и я понимаю, что ночью она вернется одна, во всяком случае я почти уверен, что завтра узнаю ее имя. Мэриан, либо Миранда, или еще какое-то имя, начинающееся на «М», а может быть, Элизабет.

Но я знаю, я почти уверен, что женщина вернется, ибо сейчас лицо ее кажется мне более реальным, чем когда я только увидел ее. Или я не видел ее прежде? Все труднее и труднее отделять события от воспоминаний, воспоминания от сновидений.

Я сосредоточиваюсь на ее лице, лице Мэриан либо Миранды, но видится мне совсем иное лицо, прекрасное лицо со светло-голубыми глазами, с высокими скулами и сильным ртом; лицо, обрамленное длинными каштаново-рыжими волосами. Это лицо некогда много значило для меня, и когда я вижу его, то ощущаю нежность, тревогу, боль потери, но почему — не знаю.

Я инстинктивно чувствую, что это лицо значило… будет значить для меня больше, гораздо больше, чем другие, что оно принесет мне горе и счастье, подобных которым я не ведал ранее. Есть еще имя — не Мэриан или Миранда, как-то иначе; пытаюсь вспомнить его, но бесполезно — чем ожесточеннее мои попытки, тем легче оно ускользает от меня.

Любил ли я ту, которой принадлежит это лицо? Принесем ли мы друг другу радость и счастье? Произведем ли на свет здоровых, крепких ребятишек, чтобы утешали нас в старости?

Не знаю, ведь моя старость прошла, а ее еще не наступила, и я забыл то, чего она еще не знает.

Я пытаюсь яснее представить ее лицо. Как мы встретимся?

Что привлечет меня к тебе? Есть, верно, сотни мелких привычек, недостатков и достоинств, из-за которых я полюблю тебя.

Какую жизнь ты проживешь, какой смертью умрешь? Буду ли я рядом, чтобы облегчить последние минуты, и кто облегчит мое существование, когда тебя не станет? К лучшему ли, что я не могу больше вспомнить ответа на эти вопросы?

Мне кажется, что если я сумею как следует сосредоточиться, то непременно вспомню все. Ничье лицо никогда не было так важно для меня, даже лицо Артура, и я отсекаю все прочие мысли, закрываю глаза и сотворяю ее лицо (ну да, сотворяю — в конце концов, Мерлин я или нет?), — но сейчас я уже не уверен, что это именно ее лицо. Такой ли формы был ее рот? Так ли светлы глаза, такого ли каштанового оттенка волосы? Сомнения овладевают мной, и я воображаю, что глаза ее темнее, волосы светлей и короче, нос тоньше; и тогда я понимаю, что никогда в жизни не видел этого лица, что мои же сомнения обманули меня, что память еще не окончательно изменила, и я снова пытаюсь воссоздать ее портрет на холсте моего разума, но ничего не выходит — пропорции неверны, цвета расплывчаты, — но все равно я цепляюсь за это сходство, ибо если я потеряю ее сейчас, то потеряю навеки. Я обращаю все внимание на глаза, делаю их больше, синее, светлее и наконец остаюсь ими доволен, но теперь они на лице, которое совершенно мне незнакомо, а истинное ее лицо ускользает от меня с той же легкостью, что и ее имя, и ее жизнь.