Я, не дожидаясь приглашения, сел у стены. Хорошие стулья, прямо вот веет качеством от них. Точно не в мебельном на углу куплены. Сидишь и потихонечку начинаешь чувствовать себя человеком. Но демонстрировать фронду было некому: хозяйка исчезла быстро.

Пришла Лиза, поставила какую-то снедь на стол, улыбнулась подбадривающе. А вот раньше рассказать, что мама тут самая главная и взглядом способна замораживать кубометр воды в секунду, нельзя было. Хотя что это меняет?

Поскучал минут пять, не больше. Надоело, встал, начал рассматривать картины на стенах. Я сам не специалист, конечно, меня все эти «измы» трогают мало. Ну картина, и что?

—Интересуетесь? — мужской голос за спиной. Вполне доброжелательный. Отыгрывает доброго полицейского? Или на самом деле нормальный? С виду ничего страшного. Простое лицо, прическа аккуратная, волосок к волоску. Виски седеть начали. Нос совершенно не аристократический, рабоче-крестьянский, картошкой. А вот взгляд пристальный, не совсем гармонирует с открытой улыбкой. Ну, простые ребята в ЦКБ карьеру не делают. Так что радушие может быть напускным.

— Не очень, — признался я Николаю Евгеньевичу. Имя я знал. А других мужиков вроде не намечалось. — Вот это на Кустодиева похоже, — показал на толстомордую купчиху возле самовара. — А он это или нет, не знаю.

— Копия, — признался Лизин папа. — Очень хорошая, но все равно, не оригинал. Поэтому и подписи художника нет. Здесь, — он показал на стены, — всё копии. Саврасов, Айвазовский, Кустодиев, Анненков. Но у меня в кабинете, — заговорщическим тоном признался он, — есть эскиз Фалька. Оригинал.

Фамилию я слышал, но кто, чего, и зачем — ни в зуб ногой. Я изобразил как мог, восхищение коллекционерским успехом хозяина. Собиратели, они... немного не от мира сего, когда дело касается предмета их страсти. Им кажется, что любой встречный способен оценить прелесть какой-то марки, картины, или монетки. То, что для подавляющего большинства населения клочок бумаги с плохой картинкой, раскрашенный вручную кусок холстины, или негодная монетка никакой ценности не имеют, они понять не могут. Еще и деньги за это платят несусветные.

Пришли мама с дочкой, начался обед. Куда дели младшую, я не спрашивал. Как-то не догадался. Может, опять на секции. Или на кружке. Или еще где-нибудь. Меня сразу взяли в оборот с двух сторон, допрос вели со всем тщанием. И ведь не сошлешься на пятьдесят первую статью Конституции. Да и нет, наверное, такого в местном основном законе, что можно не свидетельствовать против себя и близких. Пришлось рассказывать. Или придумывать. До успеваемости в третьем классе не дошли, но это просто по чистой случайности.

Впрочем, метать в себя салаты и холодные закуски из дефицитных продуктов я не забывал. И мясо оценил. Поинтересовался, кто готовил, отдал должное кулинарным талантам хозяйки. Это Анна Игнатьевна, всё она, золотые руки. Если что, то я только процитировал ее мужа. Ну, ему лучше видно. На вино я особо не налегал, бокал красного тянул по глоточку. Впрочем, остальные тоже цедили понемногу, не спеша.

Перед десертом я удостоился приглашения посмотреть на тот самый эскиз. А мне что, пойду, гляну. Кабинет у папы интересный, конечно. Книги в солидных переплетах, на столе — пресс-папье в виде довольно натуралистично изготовленного сердца. Тот самый предмет искусства я даже и не вспомню, пейзаж какой-то. А вот фотографии на стенах — впечатлили. На главном месте висела композиция «Мы с дружбаном пьем чай и травим анекдоты». По крайней мере, академик Чазов гоготал с чашкой в руках вполне искренне.

— Это у Евгения Ивановича на даче, — объяснил Шишкин-старший, заметив мой взгляд.

Ну, и провел микро-экскурсию по остальным персоналиям. Амосов, Петровский, Бураковский, даже Бакулев, и тот отметился. И со всеми рядом стоял, сидел и разве только не лежал хозяин кабинета. Фото на отдыхе и на рабочем месте, в группе и мелкими компаниями. Короче, я проникся. Фигура этот товарищ Шишкин, и совсем не мелкая. Что вверх не полез, так это только ум его показывает. Там, наверху, не очень уютно бывает. Приходится иной раз тыл свой подставлять, и не всегда по собственной вине. А уж с каким количеством сволочей в десна целоваться надо — трудно представить даже.

А так — квартиру в хорошем месте дали, работа в престижной больнице. Пациенты, конечно, сложные, но и к такому привыкнуть можно.

Посидели, послушал пару баек про старых докторов, тех самых зубров типа Бакулева, поулыбался вежливо. Ну и пошли назад в столовую, к десерту.

Вроде все шло хорошо, я ни одного промаха со своей стороны заметить не мог. Даже мама начала разговаривать чуть теплее. Не как с тараканом, а как с бродячим котом, наверное. Скорее всего, сочли неопасным. Типа, ладно, студент, живи, обхаживай нашу дочь, но на большее не рассчитывай.

С чего разговор соскользнул на тему Джуны, я уже и не помню. Кто-то что-то сказал — и вот уже радикально изменившаяся Анна Игнатьевна с придыханием рассказывает, какая эта Джуна молодец и какие у нее уникальные силы, которыми она излечивает почти всё, чем люди могут только болеть. И это во врачебной семье!

Наверное, я совершенно неприлично расслабился, потому что в здравом уме промолчал бы, стараясь не заржать в голос. Люди хотят верить во всякую ерунду, так зачем им мешать? Свои мозги всем не вставишь. Поэтому только временным помрачением рассудка можно объяснить, что после рассказа о научной комиссии, которой сама Джуна милостиво продемонстрировала превращение пресной воды в соленую я брякнул:

— Надо было не ученых приглашать, а фокусников. Они бы быстро объяснили такой феномен.

Папаша с Лизой вылупились на меня в удивлении, мамаша насупилась.

— Вы ничего не понимаете, Андрей, — заметила Анна Игоревна. — Джуна лечит, — она понизила голос, наверное, для того, чтобы я понял, какую важную информацию мне сейчас доверят, — даже членов Политбюро!

— Значит, дела в стране совсем плохи, если возле власть имущих появляются такие фигуры.

Я еще не договорил последнее слово своего совершенно невинного с точки зрения участников светской болтовни двадцать первого века замечания, как до меня дошло, что сделал я это напрасно. Ответ последовал незамедлительно:

—Очень жаль, что вам придется уйти. Но у Николая Евгеньевича совершенно нет времени, он работает над статьей, — морозоемкость взгляда и слов Анны Игнатьевны достигли рекордных пяти кубов в секунду.

В воскресенье я отлеживался и занимался домашними делами. Отмыл окончательно квартиру, прошел квест — постой в трех очередях, чтобы купить колбасу и сыр. Ну и остальные продукты. Олимпиада закончилась, в столице начал ощущаться привычный дефицит всего. Не такой конечно, как в регионах — с длинными очередями, но в магазинах клювом щелкать не приходится. Выкинули что-то — быстрый рывок. А еще второй — на кассу..

Где-то в обед позвонила Лиза. Попыталась, причем явно с чужих слов, провести со мной воспитательную беседу. Дескать, очень неаккуратно я высказываюсь, надо быть сдержаннее. И вообще, пока я ем — я глух и нем. Прям как с ребенком говорила. Я вспылил, предложил маман Шишкиной сходить к онкологам. И поинтересоваться, что бывает, когда больной раком идет не к врачам, а к шарлатанам. Джуна почему взлетела на кремлевский Олимп? У главы Госплана Байбакова умирала любимая жена от рака. Он перепробовал все способы лечения, но ничто не сработало. Отчаявшийся муж, схватился за соломинку — ему порекомендовали нетрадиционные методы. И Джуну. Он вызвал ее в Москву, пристроил в ведомственную клинику. Разумеется, она не спасла жену Байбакова. Но зато про Джуну написала Комсомолка. Дескать, целебное биополе, наука не все знает, такие дела... И пошла всесоюзная слава. Народ то нынче не избалованный информационным развратом. Верит почти всему, что пишут газеты.

Лиза обиделась на мою отповедь, кинула трубку.