Пока я задумался на секунду о смысле жизни и несправедливостях судьбы, Томилина полезла к водиле, выпросила сигарету и уже подкуривала ее, ломая спички. Точно, фильмов пересмотрела. Даже затянулась и теперь стояла, кашляла, согнувшись в три погибели.

Выпрыгнул из салона, отобрал у нее сигарету, бросил на землю. Затоптал окурок.

—Поплакала? Садись в машину, поехали. Нам еще труп сдавать.

— Да будьте же вы человеком! Отпустите Томилину домой. Она совсем никакая после этой аварии.

— Как ты ко мне обращаешься? — Лебензон покраснел, надулся индюком — Не много ли на себя берешь? Не молод еще заведующему указывать?

— Ага, особенно такому, который подставы с переносом дежурства без предупреждения устраивает. Может, мне спросить Галину Васильевну, как вы ей поручали мне сообщить об изменении графика? Что она ответит?

Сразу после возвращению на подстанцию я пошел к Аронычу. Томилина пребывала в прострации и работать явно не могла. Даже бумаги в милиции я заполнял за нее. Но главврач уперся. Решил показать, кто тут «царь горы».

— Она больна? — Лебензон проигнорировал мой упрек

— У нее стресс!

— Как она собирается работать на скорой, если после каждой аварии у нее будет стресс? Пусть кто-то из врачей ее освидетельствует и если она действительно не может работать — за больничным в поликлинику.

Я вышел, хлопнув дверью кабинета. Это Ароныч меня наказывает через Томилину. Вот же пень. Ладно, попробуем по-другому.

После заведующего я зашел к диспетчерам.

— Девушки, не в службу, а в дружбу — дайте следующий вызов полегче. Мы только с тяжелой аварии приехали, у Томилиной на руках ребенок погиб — не смогли откачать. Докторша сама не своя.

Девушек в диспетчерском зале не было — одни возрастные женщины и они мигом прониклись.

— Иди сюда, красавчик, — дама с высокой «бабеттой» на голове подозвала меня к себе. — Есть тут один вызов из милицейского участка. Перевозка психбольного. В Кащенко его закинете.

— А почему мы? — удивился я — У психов же своя бригада.

— Да заняты у них все. И потом — тебе же нужен длинный спокойный вызов? Можете хоть пять километров в час ехать — никто вас не потревожит.

— Все, все, понял, уже бегу! Спасибо вам!

К моему удивлению, Томилина выглядела лучше, чем могла. В ординаторской ее отпоили чаем, на щечки вернулся румянец.

— По коням! У нас новый вызов

Лена посмотрела на меня в ужасе.

— Все нормально, просто перевозка какого-то психа. Мне сказали, он тихий.

— Почему мы?

— Не задавай глупых вопросов.

****

В отделении пришлось слегка поскандалить. Сначала нас долго заставили ждать — но это может даже к лучшему, Томилина окончательно отошла от стресса. Даже улыбалась время от времени. Потом пузатый капитан пытался нам втюхать клиента без осмотра:

— Да что там на него смотреть?

— Ага, а потом он начнет жаловаться, что его избили, и всех собак на нас повесят? — вопросом на вопрос ответил я — Давайте сюда вашего парня, своего представителя, будем синяки считать.

Меня проводили в «обезьянник», где в одиночестве сидел худой лохматый мужик лет сорока. На щеке у него багровел синяк.

— Били тебя? — сразу спросил я.

Клиент зыркнул на меня зло, промолчал.

— Это его комитетчики приложили при задержании, — вставил милиционер.

— Так он задержанный или больной? — удивился я.

— Этот Бобаков — известная личность — хмыкнул капитан — Не первый раз у нас. Все ходит, протестует. Прошлый раз взяли его возле памятника Маяковского. Стоял с плакатом «Свободу политзаключенным». В этот раз целый транспарант тащил со своими дружками. Вот их комитетчики и повязали у метро. Соратников на Лубянку, а этого к нам, а потом в психушку. Он у них на учете давно. У него вялотекущая шизофрения. Таких положено изолировать в психбольнице.

— Все ясно, — мне оставалось лишь тяжело вздохнуть. — А направление кто напишет?

— Да там ждут, созванивались.

Нет в природе никакой вялотекущей шизофрении. Эту «болезнь» специально для КГБ придумали будущие академики Морозов со Снежневским, чтобы не сажать в тюрьму диссидентов, а держать их в дурке. Ведь еще Хрущев сказал, что протестовать против советского строя могут только психи.

— Бобаков, снимай одежду, осмотрю тебя.

Мужик привычно и без всяких протестов разделся, приспустил трусы до колен, не дожидаясь команды, поднял руки, развернулся медленно спиной, потом опять лицом, продемонстрировав себя со всех сторон. Ученый, значит. Записали с милицейским сержантом все синяки и ссадины. Мне все равно, кто его оприходовал, главное, чтобы на нас не повесили. А то тут мастера рассказывать, как клиент разбил лицо, бросаясь на случайно сжатый кулак шестьдесят раз подряд.

Мы отвели «протестующего» в РАФик, я сел рядом с ним в салон. Сержант сел в кресло у двери и сразу профессионально начал подхрапывать. Проинструктированный дядя Саша вел машину неспешно. Попутно развлекая Томилину байками про свою собаку, которая, с его слов, только разговаривать не хотела. Прочувствовал водитель ситуацию — я даже порадовался, что он так ловко отвлекает Лену от горестных мыслей. Пока шофер шутил, я тихонько расспрашивал Бобакова о его жизни. И она надо сказать, была ужас-ужас. Первый раз Алексея приняли в 60-м году. Вместе с Юрием Галансковым, Эдуардом Кузнецовым и другими он был одним из организаторов регулярных собраний молодёжи у памятника поэту Маяковскому. У Бобакова при обыске нашли какие-то тезисы по демократизации ВЛКСМ, предъявили намерения развалить комсомол. Отчислили из университета, начали таскать по допросам.

В шестьдест втором ему ставят вялотекущую шизофрению и отправляют на принудительное лечение в психбольницу. На два года. Там ему колят аминазин, еще какую-то отраву, от которой человек становится тупым надолго. Самая фигня в том, что в психбольнице больного могут держать сколько угодно долго — никого приговора со сроками как в тюрьме нет. Сочли врачи, что ты «не проявляешь критику к своему состоянию» — значит, по-прежнему шизофреник. Публично покаяться и «осознать» — тоже мало. А ну как притворяешься? Давай ка еще раз, но теперь искренне. И еще раз.

Тем не менее в шестьдесят четвертом Бобакова отпускают как находящегося в ремиссии. Типа подлечили.

И что же делает Алексей? Правильно. Уже в 65-м становится одним из организаторов «митинга гласности» в защиту Синявского и Даниэля. Его опять пакуют, сразу на 5 лет.

— Чуть не сгинул там, — Бобаков показал шрам на шее. — Сажали в палату к уголовникам, которые косили. Настоящая пресс-хата. Били каждый день, отнимали вещи, пайку...

— Ну и хрен ли ты прыгаешь на власть? Ежики плакали, кололись, но продолжали жрать кактус? Мазохизм какой-то.

Вот зря я это сказал. Алексей мигом завелся, начал с пеной у рта задвигать мне про преступный характер советской власти. Как сживают со света диссидентов, как развязали войну в Афгане, ну и в целом про «тюрьму народов». Целая лекция а-ля Солженицын объясняет дуракам, какие они дураки и преступники. В финале которой предъяву получили все присутствующие.

— На таких как вы, молчащих, держится вся эта власть! Закрыли глазки, ой, ничего не вижу, ничего не слышу, живу частной жизнью!

Даже милиционер проснулся, прикрикнул на пассажира. Вон как тот глаза выпучил... Наш водитель, не ожидая команды, прибавил газу.

Но слава богу, обошлось. Как быстро Бобаков завелся, так и успокоился, остаток пути сидел и что-то бормотал себе под нос. Довезли клиента в Кащенко, спокойно сдали в приемнике. Век бы на такие вызова ездил. И чего я с ним завелся? Знал же, что ничего нового не услышу, а туда же. Соскучился по психиатрии?

***

На станцию мы так и не вернулись — нам вызов в дороге дали. Болит живот. Правильно, звонишь в скорую — жалуйся на боли в сердце или в животе, быстрее приедут. Поехали, чего ждать? И так пол дня за нас, считай, другие отдувались, пока мы пересказ Архипелаг Гулаг слушали.