Кости рифена покоились на слое блестящей чешуи, словно при смерти рептилия сбросила кожу, обнажаясь перед твердыми кристаллами безжизненного днища Стеклянной Пустыни, найдя место для лежки, для последнего гнезда последней ночи. Волкоящер умер в одиночку, а звезды, смотревшие на сцену одинокого ухода, даже не моргнули. Ни разу.

Ветер не смёл чешуйки, а вот жестокое солнце успело обглодать с костей ядовитое мясо, а сами кости отполировало до чудесного золотого блеска. Они почему-то казались опасными, и Баделле долго стояла, глядя на жалкие останки и сдувая мух с потрескавшихся губ. Кости как золото, навеки проклятое сокровище. — Алчность призывает смерть, — прошептала она, но голос сорвался и даже стоявший рядом Седдик не смог разобрать слов.

Крылья ее иссохли, сгорели, став обрубками. Полеты превратились в пепельное воспоминание, и не было сил, чтобы стряхнуть тонкий пепел. Славное прошлое осталось далеко за спиной. За ней, за ними, за всем. Но спуск еще не окончен. Скоро она будет идти на карачках. А потом — ползти умирающим червяком, бессильно извиваясь, совершая великие, но бесполезные усилия. Потом придет покой утомления.

Кажется, раньше она видела таких червяков. Вставала на колени, как всякий ребенок, чтобы лучше рассмотреть жалкие судороги. Вытащен из мира уютной тьмы — наверное, клювом птицы — и обронен на лету, ударился о жесткую, безжалостную землю или об камень, да, об одну из плит извитой садовой дорожки. Раненый, слепой в обжигающем свете, он может лишь молиться богам, если способен их вообразить. Просить воды, потока, который смоет его в мягкую почву, или падающей сверху горсти земли. Или движения руки некоего милостивого божка, рывка спасения.

Она наблюдала за такими судорогами, это точно. Но не помнит, чтобы делала что-то еще. Просто смотрела. Дети очень рано понимают, что недеяние — признак силы. Ничего не делать — иметь выбор, сочиться всемогуществом. Уподобляться богу.

Вот почему, вдруг поняла она, боги ничего не делают. Это доказательство их всезнания. Ведь действовать — показывать ужас ограничений, показывать, что случай сделал первый шаг, что происшествия именно происходят — случайно, без воли богов. Все, что они могут — отвечать, пытаться исправить последствия, изменить естественный ход событий. Действовать означает признавать слабость.

Мысль сложная, но и ясная. Блестящая, как кристаллы, что торчат из почвы у ее ног. Они рады ловить лучи солнца и расщеплять на идеальные полоски. Вот доказательство, что радуги вовсе не мосты в небе. Что спасения ждать не стоит. Змея стала червем, червь извивается на горячем камне. Дети держатся. Они пытаются быть богами. Отцы делали так же: они не моргали, когда дети просили еды и воды. Они помнили прошлое и поэтому ничего не делали, и не было ни еды, ни воды и сладкая прохладная страна стала воспоминанием, покрывшимся тонким слоем пепла.

Брайдерал сказала утром, что видела высокорослых чужаков на фоне восходящего солнца; они стояли, сказала она, за ребристым змеиным хвостом. Но смотреть в ту сторону означает ослепнуть. Дети могут верить или не верить Брайдерал. Баделле решила не верить. Казниторы за ними не идут, давно отстали и Отцы, и спиногрызы и все пожиратели мертвой и умирающей плоти, кроме Осколков — это могут прилетать издалека. Нет, ребристая змея осталась наедине со Стеклянной Пустыней, и боги смотрят и ничего не делают, чтобы показать, какие они могущественные.

Но она может ответить им своей мощью. Вот восхитительная истина. Она может видеть, как они извиваются в небе, тая на солнце. Она решила не молиться им. Решила вообще молчать. Пролетая в небесах, она была рядом с богами, свежая и свободная, как только что вылупившаяся бабочка. Она видела, какие морщины окружают их глаза. Видела давние следы растущего страха и недовольства. Но эти чувства не станут благом для поклонников. Их лица несут следы самоупоения. Такое знание — огонь. Перья вспыхнули. Она спустилась по спирали, оставляя хвост дыма. Плоть страдала, истина стала мукой. Она промчалась сквозь тучи саранчи, оглохнув от шелеста крыльев. Она видела ребристую змею, растянувшуюся через блистающее море, видела — испытывая потрясение — какой короткой и тощей стала змея.

Она снова подумала о богах высоко вверху. Их лица не отличить от ее лица. Боги так же сломлены и душой и телом. Как и она, блуждают по пустошам, где нет никаких дорог.

«Отцы выгнали нас. Избавились от детей». Она уверилась, что отцы и матери богов также изгнали их, вытолкнули в пустоту неба. Тем временем народы внизу ползали по кругу, и сверху никто не мог найти смысл в выводимых ими узорах. Боги, пытавшиеся найти смысл, сошли с ума.

— Баделле.

Он моргнула, пытаясь избавиться от плававших внутри глаз мутных пленок, но те просто переменили положение. Даже боги, знала она теперь, полуслепы за облаками.

— Рутт.

Его лицо было лицом старика, пыль забила глубокие морщины. Он держал Хельд, крепко обернутую пестрым одеялом. Глаза Рутта, ставшие тусклыми так давно, что Баделле уже начала думать, будто они были такими всегда — вдруг заблестели. Как будто их кто-то лизнул. — Многие сегодня умерли, — сказал он.

— Можно поесть.

— Баделле.

Она сдула мух. — У меня есть стихи.

Он прямо смотрел на нее. — Значит, она была права.

— Брайдерал была права. Из ее крови тянутся нити. Она убьет нас, если мы позволим.

Он отвернулся, но Баделле понимала: он готов заплакать — Нет, Рутт. Не надо.

Лицо его сморщилось.

Она приняла падающего Рутта и нашла в себе силу удержать его, бьющегося в рыданиях.

Теперь и он сломлен. Но этого нельзя позволить. Она не может позволить, ведь если сломается он, Казниторы возьмут всех. — Рутт. Без тебя Хельд не сможет. Слушай. Я взлетала высоко — у меня были крылья, как у богов. Я была так высоко, что видела кривизну мира — не зря нам говорили старухи… и я видела — слушай, Рутт! — видела конец Стеклянной Пустыни.

Он только мотал головой.

— И видела кое-что еще. Город, Рутт. Город из стекла. Мы найдем его завтра. Казниторы туда не войдут — они его боятся. Город… они знают город по легендам — но они уже не верят в эти легенды. Он стал для них невидимым — мы сможем сбежать от них, Рутт.

— Баделле… — голос мальчика был заглушен кожей и костями ее шеи. — Не отказывайся от меня. Если ты сдашься, я не… я не смогу…

Она сдалась давным-давно, но решила ему не рассказывать. — Я здесь, Рутт.

— Нет, я о том… — он оторвался от нее, снова поглядел в глаза — Не сходи с ума. Прошу.

— Рутт, я больше не могу летать. Крылья сгорели. Все хорошо.

— Прошу. Обещай мне, Баделле! Обещай!

— Обещаю, но тогда ты обещай не сдаваться.

Он слабо кивнул. Она видела: его самообладание стало хрупким, как горелая кожа. «Я не сойду с ума, Рутт. Неужели не видишь? У меня есть сила ничего не делать. У меня сила божества. Ребристая змея не умрет. Нам ничего не нужно делать, только держаться. Я летала на закат солнца, Рутт, и я говорю тебе — мы идем к огню. Прекрасному, совершенному огню». — Увидишь, — сказала она ему.

Рядом стоял Седдик, следя и запоминая. Его врагом была пыль.

Что есть, то было. Иллюзии перемен скопились, они сметены ветром в пещеры холмов, они застряли между камнями и вывороченными корнями давно умерших деревьев. История крадется, как делала всегда, и новое перенимает черты былого. Там, где высились ледяные башни, видны шрамы земли. Долины повторяют ход призрачных рек, ветер блуждает по путям холода и жара, перелистывая времена года.