Нож?

Нет, неподходящее оружие, жалкий образ ограниченного воображения. Разделяющая сила… совсем иная.

Ей думается, что сила эта может быть… живой.

Многослойная картина внезапно преобразилась. Травы высохли, пропали. Высокие дюны и песчаные горбы до горизонта, распадок прямо перед ней — она видит фигуру, преклонившую колени перед неким монолитом. Камень — если это камень — покрыт ржавыми оспинами, грубая их поверхность кажется почти яркой в сравнении с черно-зеленым материалом скалы.

Она заметила, что приближается к ней. Человек не просто кланяется, сообразила она — он глубоко погрузил руки в песок, почти до локтей.

Какой-то миг прошлого? Тысячелетия, обнажившиеся из-под сдутых ветром слоев? Она видит воспоминания Пустошей?

Монолит, вдруг поняла Келиз, сделан в форме пальца. Камень, который только что казался темно-зеленоватым, засветился изнутри, став ядовито-зеленым, показывая сколы и внутренние трещины. Она видит швы, подобные изумрудным венам, а глубоко внутри сооружения — массивы костей оттенка настоящего нефрита.

Старик — а кожа его не сине-черная, как ей показалось, а целиком покрыта татуировкой, изображающей завитки шерсти — заговорил, не вытаскивая рук из песка у подножия монолита. — Было некогда племя у Санимона, — сказал он, — заявлявшее, будто первым освоило искусство ковки железа. Они до сих пор делают оружие и орудия труда в традиционной манере — закаляют лезвия в песке. Видишь, и я делаю так же?

Она не знала его языка, но все понимала. Услышав вопрос, Келиз еще раз поглядела на его руки. Если в них есть оружие, он поистине глубоко воткнул его в песок.

К тому же она не видела поблизости ни кузницы, ни даже очага.

— Не думаю, — говорил старик, то и дело вздыхая, словно от боли, — что делаю все правильно. Должны быть некоторые секреты. Закалка в воде или навозе. У меня нет опыта. — Он помолчал. — По крайней мере, я думаю, что нет. Так много забыто…

— Ты не эланец, — сказала Келиз.

Он улыбнулся ее словам, но не отвел взора от монолита. — Тут такое дело. Я могу назвать, скажем, тысячу разных племен. Семиградье, Квон Тали, Корелри, Генабакис — все разделяют одно и то же, и не знаешь ли ты, что именно?

Он помолчал, словно ожидая ответа не от Келиз, а от монолита, хотя женщина уже была так близко, что могла коснуться его рукой. — Я тебе сам скажу. Каждое из них исчезает или готово исчезнуть. Плавится как воск. Все народы так кончают. Иногда кровь продолжает жить, находит новый дом — разбавленная, забывшая. А иные становятся прахом, исчезает даже их имя. Навеки. Некому оплакать потерю. Вот так.

— Я последняя из Элана, — сказала она.

Он вонзил руки в песок так глубоко, как только смог. — Я готовлюсь принять… самое удивительное оружие. Они думают, что скрыли его от меня. Им не удалось. Разумеется, оружие следует закалить, и закалить как следует. Они даже думают его убить. Как будто подобное может быть хотя бы отдаленно возможным… — он помедлил, — хотя, если подумать, вполне возможно. Видишь ли, ключ ко всему — резать чисто и посередине. Чистый разрез — вот о чем я грежу.

— Я грежу о… тебе, — сказала она. — Я оседлала Пестрого Коня. Нашла тебя в царствах за пределами… Почему? Ты призвал меня? Кто я тебе? Что ты хочешь?

Он усмехнулся: — Как забавно! Вижу, куда ты клонишь — думаешь, не вижу? Думаешь, я снова ослеп?

— Я скачу…

— Да ладно! Ты чего-то приняла. Вот почему ты здесь, вот почему сюда вообще приходят. Или пляшут, пляшут, пока не упадут, пока душа не вылетит из тела. То, что ты съела, всего лишь облегчает возврат к единому ритму мира — к пульсу вселенной, если угодно. При известной дисциплине ума тебе вообще не понадобятся зелья — что хорошо, ведь шаманы, десятки лет пожирая травы или что там, привыкают к их эффекту. Поедание — всего лишь ритуал, позволение свершиться. — Он вдруг замер. — Пестрый Конь… да, зрительные галлюцинации, пятна, плавающие перед глазами. Бивики зовут их Капелью Ран — думаю, как бы в подобие расплывающихся пятен крови. Как-как-кап… а Фенны….

— Матрона ищет среди нашего рода, — прервала она его. — Старые пути оказались неверными.

— Они всегда такие. Как и новые пути, чаще всего.

— Она отчаялась…

— Отчаяние дает ядовитые советы.

— Неужели тебе нечего мне сказать?

— Тайна — в закалке, — ответил он. — Вот это стоящая вещь. Твое оружие следует хорошенько закалить. Выковать до звона, правильно отпустить, заточить кромки. Палец указывает прямо на них — видишь? — если бы небо было правильное, увидела бы. — Широкое его лицо расколола улыбка, скорее гримаса, чем знак удовлетворения. Ей подумалось, что, несмотря на все его слова, он может быть слепым.

— Неверно, — бормотал он, — видеть смертных и богов как противоположные стороны. Порок. Фундаментальная ошибка. Ведь тогда, едва опустится лезвие, они будут навеки потеряны друг для друга. Понимает ли она? Возможно, но если так, она меня ужасает. Такая мудрость кажется… нечеловеческой. — Он вздрогнул и распрямил спину, вытащив ладони из песка.

Женщина жадно глядела, желая понять, что у него за оружие — но не увидела ничего. Только руки, ржавого цвета, блестящие, словно они отполированы.

Он поднял руки к лицу. — Ожидала зелени, так? Зеленый нефрит, да, светящийся. Но не на этот раз, о нет. Готовы ли они? Готовы ли принять самое опасное оружие? Думаю, нет.

Он опустил руки и снова воткнул в песок.

Пеший отряд людских разведчиков, зашедший далеко от главного стада, заметил одинокий костер. Хотя пламя тут же замигало, погасло, лазутчики двинулись к нему, рассыпавшись полумесяцем, выказывая отменное мастерство. Они крались по темной равнине практически незаметно. Один из людей (белое лицо, темная одежда) пробрался рядом с зайцем, и животное не ощутило присутствия воина всего в пяти шагах. Хотя выскобленные ветром, столь удачно названные Пустоши не позволяли укрыться в кустах и за деревьями, восемнадцать разведчиков не выдали себя даже дыханием, когда подошли к замеченному костру. Оружие — дротики и необычного вида сабли — оставалось привязанным к широким спинам; мечи не звякали, крепко примотанные к поясницам.

Значит, к одинокой стоянке их влекло простое любопытство, желание узнать, кто делит с ними эту землю.

В двух тысячах шагов разведчики спустились в неглубокую ложбину, залитую нефритовым светом загадочных скитальцев ночного неба.

Полумесяц медленно перестраивался. Главный лазутчик двинулся вперед, став его выступом. Остальные замерли на расстоянии.

Гу’Ралл ожидал их стоя. Высокий как башня К’чайн Че’малле должен был быть хорошо заметным, но ни один из людей его не видел. Когда приходит время убивать, Ассасины Ши’гел могут затуманить зрение жертв, хотя фокус этот срабатывает обычно против ничего не подозревающих существ; против другого Ши’гел, Часового Дж’ан или опытного Солдата Ве’Гат приемы смущения не действуют.

Смертные, разумеется, были слабыми, несмотря на всю скрытность. Для глаза Гу’Ралла теплые тела сверкали, словно маяки.

Главный лазутчик шагал как раз к Ассасину. Тот поджидал, сложив и подтянув крылья. Когти медленно вылезли из кожаных ножен, уже смазанные парализующим нервы ядом (хотя против мягкокожих применение яда было излишним).

Когда мужчина показался в поле зрения, Гу’Ралл понял, что он колеблется, словно встревоженный неким инстинктом. Слишком поздно. Ассасин выбросил вперед лапу. Когти прошлись по лицу человека, сдирая кожу и мясо; сила удара почти сорвала голову с шеи.

Не успела упасть первая жертва, Гу’Ралл пришел в движение, ночным серпом обрушившись на следующего воина. Когти вонзились в живот, поддели ребра — убийца подбросил тело над землей, разбрызгивая кровь.

Блеснули кинжалы. Разведчики бежали на него. По толстой маслянистой коже скользнули два клинка. Поднялись дротики — но Ши’гел был уже среди людей, отбивая панические выпады, терзая тела когтями — выбросил голову на длинной шее, круша челюстями черепа, грудные клетки, прокусывая плечи. Кровь полилась дождем на грубую почву, повисла туманом по следу несущего смерть Ассасина.