А потом хватаемся за мечи. Ведь кто-то виноват. Кто-то всегда виноват».

Она плюнула в темноту. Ей хотелось провести эту ночь с мужчиной. Почти не важно, с кем именно. У нее есть свой излюбленный метод бегства от суровой реальности.

Но есть одна маска, с которой она играться не станет. Нет, она будет встречать грядущее с блеском понимания в глазах, без самооправданий, без мысли о невиновности. Она виновна, как и все вокруг — но она одна смело признает свою вину. Не станет указывать пальцем. Не схватится за оружие, сверкающее ложью «отмщения».

Она заметила, что сердито сверкает глазами на небесные слезы.

Муж желает быть трусом. Его так ослабила любовь к ней и детям, что он готов сломать себя ради их спасения. Он же, вдруг поняла она, практически умолял ее о позволении так сделать. А она оказалась не готовой. Она не смогла понять, о чем он просит.

Вместо этого она сама задавала дурацкие вопросы. Не понимая, что каждый вопрос выбивает почву у него из под ног. Что он шатается, спотыкается раз за разом. «Мои идиотские вопросы, моя самолюбивая нужда ощутить твердую почву под ногами — прежде чем подумать, прежде чем принять смелое решение».

Она, сама того не желая, загнала его в угол. Отвергла его трусость. Фактически заставила уйти во тьму, увести воинов на место истин — где он попытается испугать их, заранее зная (как знает и она), что ничего не получится.

«Значит, мы получим что хотели. Мы пойдем на войну.

А Вождь Войны одиноко замер, зная, что мы проиграем. Что победа невозможна. Станет ли он нерешительным, отдавая приказы? Замедлит ли взмахи меча, зная всё, что знает?»

Хетан оскалилась в дикарской, грубой гордости и сказала нефритовым когтям в небе: — Нет, не станет.

Они вышли в темноту, и через миг Сеток волной охватило облегчение. Мутная раздувшаяся луна, слабое зеленоватое свечение, очертившее Кафала и Ливня, давно ставшее привычным тошнотворное сияние металлических частей упряжи кобылы. Однако россыпь звезд над головами кажется искаженной, сдвинутой — она не сразу сумела узнать созвездия.

— Мы далеко к северу и востоку, — заявил Кафал. — Но путь назад вполне преодолим.

Духи иного мира заполнили равнину, растекаясь и становясь все эфемерней. Вскоре они пропали из виду. Она ощутила отсутствие как усугубляющуюся тоску, хотя чувство потери боролось с радостью при мысли об их освобождении. Многих ожидает встреча с живыми сородичами — но не всех, знала она. В оставшемся позади мире были существа, подобных которым она не встречала — хотя ее опыт, разумеется, ограничен — и они будут столь же одиноки в новом мире, как и в том, из которого бежали.

Пришельцев окружила пустая равнина, плоская словно дно древнего моря.

Ливень вскочил в седло. Она услышала, как он вздыхает. — Скажи, Кафал, что ты видишь?

— Ночь — я мало что вижу. Мы, вроде бы, на северном краю Пустошей. Значит, вокруг нет ничего.

Ливень хмыкнул, как бы обрадованный словами Баргаста. Кафал заглотил наживку. — Почему ты смеешься? Тоже что-то видишь, Ливень?

— Рискую показаться мелодраматическим, — отвечал Ливень. — Я вижу пейзажи души.

— Древние пейзажи, — предположил Кафал. — Вот отчего ты чувствуешь себя стариком.

— Овлы жили здесь сотни поколений назад. Мои предки взирали на эти самые равнины под этими самыми звездами.

— Уверен, что взирали, — согласился Кафал. — Как и мои.

— У нас нет памяти о Баргастах. Но я не стану спорить. — Ливень помолчал. — Воображаю, тогда здесь не было такой пустыни. Больше бродячих животных. Огромных зверей, сотрясавших землю. — Он снова засмеялся, но это был горький смех. — Мы опустошали и называли это успехом. Невероятное ослепление.

Он протянул руку Сеток. Она не спешила в седло. — Ливень, куда ты хочешь скакать?

— А не все равно?

— Раньше было все равно. Но я думаю, теперь — нет.

— Почему?

Она покачала головой: — Не для тебя. Я не вижу тропы, тебя ожидающей. Для меня. Для духов, приведенных мной в наш мир. Я их не покину. Странствие остается незавершенным.

Он опустил руку, всмотрелся во мрак. — Ты считаешь себя ответственной за их участь.

Она кивнула.

— Думаю, что буду скучать.

— Погодите, — вмешался Кафал. — Вы оба. Сеток, ты не можешь бродить тут одна…

— Не бойся, — бросила она. — Я буду тебя сопровождать.

— Но я должен вернуться к своему народу.

— Да. — Больше она ничего не сказала. Она стала домом тысячи сердец и кровь зверей, словно кислота, обжигала ей душу.

— Я побегу так быстро, что ты не сможешь…

Сеток захохотала. — Давай сыграем, Кафал. Когда поймаешь меня, сможешь отдохнуть. — Она повернула голову к Ливню. — Я тоже буду скучать по тебе, воин, последний из овлов. Скажи, среди женщин, что охотились на тебя, хоть одной удалось ранить тебя в сердце?

— Только тебе, Сеток… а смотрю я на вас почти пять лет.

Озорно улыбнувшись Кафалу, Сеток умчалась словно заяц.

Баргаст хмыкнул: — Она не сможет долго выдерживать такой…

Ливень дернул поводья: — Волки зовут ее, Ведун. Загони ее, если сможешь.

Кафал посмотрел на воина. — Последние твои слова, — сказал он тихо. И потряс головой. — Ладно, я не должен был спрашивать.

— А ты и не спросил, — ответил Ливень.

Он глядел, как Кафал находит привычный ритм бега. Длинные ноги унесли его вслед Сеток.

Город кипел. Невидимые армии отражали атаки упадка, собирались неисчислимыми полчищами, чтобы вести битвы с разрухой. Лишенные вождя, отчаянные легионы — весившие не больше пылинки — посылали разведчиков далеко в стороны от привычных путей, в тончайшие капилляры бесчувственного камня. Один из разведчиков обнаружил Спящего, скорчившегося, недвижного — почти мертвого — в давно заброшенной комнате самого низшего уровня Жиров. Трутень, забытый и столь сонный, что Ассасин Ши’гел, в последний раз прошедший по коридорам Кальсе, не ощутил его присутствия, избавив от постигшего всех остальных истребления.

Разведчик призвал сородичей; вскоре сотня тысяч солдат облепила трутня, залив чешуйчатую шкуру слоем масла, вводя в тело существа мощные нектары.

Трутень оказался жалким созданием, с ним трудно было работать; какой ужасающий вызов — преобразить его физически, пробудить, оставив достаточно интеллекта, чтобы принять командование. Сотня тысяч стала миллионом, потом сотней миллионов; солдаты умирали, выполнив задачу, и сородичи торопливо пожирали их и возрождали в новых формах, с новыми функциями.

Изначальным назначением трутня была экскреция, производство разнообразных соков, дающих новорожденным Солдатам Ве’Гат мощные мышцы и уплотненные кости. Его самого питали армии, служившие Матроне и доносившие ее команды; но здешняя Матрона не спешила производить Солдат. К моменту появления врага и битвы их было меньше трех сотен, так что трутень вовсе не умирал от истощения. Потенциальная пригодность трутня подарила цель хлопотливым легионам; однако их снедало отчаяние. Экзотические запахи наполнили Кальсе Укорененный. Чужаки проникли внутрь и оказались нечувствительными к попыткам изгнания.

Не скоро трутень начал шевелиться. Открылись два новых глаза, семь век последовательно разомкнулись и разум, знавший только тьму — экскреторам зрение ни к чему — вдруг смог обозреть царство одновременно знакомое и чужое. Старые ощущения смешались с новыми, быстро переделывая мир. Веки двигались вверх и вниз, даруя все более тонкое понимание — тепло, потоки, движения, структура и много других факторов, которые трутень мог осознавать лишь смутно.

Призрак, не ведавший даже собственного имени, оказался оторванным от смертных спутников и полетел по течениям, которые они не смогли бы ощутить, течениям, которые даже сам не смог бы ясно описать. Беспомощный от непонимания, он строил привычные концепции — армии, легионы, разведчики, битвы и войны — но сам понимал, что это условность. Приписывать жизнь столь крошечным сущностям сам по себе ошибочно; однако же они доносили до него знания — или он оказался попросту способным красть мысли из взволнованного полчища приказов, проносящихся по Кальсе комариным, слишком тихим для смертного уха зудением.