Петрович сопел в трубку, и качественная аппаратура доносила до меня это тяжелое дыхание через большой океан и две половинки континентов.

А еще хорошая телефонная линия доносила боль в ногах, трое суток без сна и тихое, но окончательное презрение к неграм.

Петрович уехал в Штаты десять лет назад. А еще одиннадцать лет назад он был механиком. Нет, он был Механиком. Маленький пограничный корабль представляет собой целую вселенную БЧ-5, которая всегда была, есть и будет. А Петрович в этой Вселенной был Центром — без него ничего не двигалось, не пыхтело и не давало гидравлику, воздух и электричество. НЭМСа или кого-то из его службы я на борту наблюдал крайне редко — им здесь было нечего делать.

Идет Петрович как-то по пирсу и видит на окутанном клубами солярного дыма 534-м всю эту командно-механическую братию, матом/визгом перетирающую настоящую риторику: «А что случилось со средним дизелем, вам же на границу завтра?»

— Олег! — кричит Петрович механику «тридцатьчетверки». — Подойди на минуту!

— Чё?! Только быстрее, видишь — групповуха и я в роли белобрысой фашистки...

— У тебя шатун оборвало в седьмом цилиндре. Так и говори — мол, на проворачивании возникли подозрения...

Вечером того же дня на дизель, аврально выдернутый из недр корабля, насели добрые от гонорарного шильца спецы-механисьёны:

— Пора вам, дорогой друг, в академию, — пели вокруг задумчивого Олега Гуляева. — На слух определить такую неисправность... Послушайте, а как Вы относитесь к военной приемке на заводе?..

А на границе Петрович сидел в кают-компании и задумчиво курил, пуская к подволоку витиеватые кольца. Рядом в крохотном буфете с ящичками кисло копошился вестовой в традиционном белом рванье.

— Вестовой, — негромко позвал Петрович.

— ??

— Порежь-ка колбаски...

Пятая неделя границы, хлеб да каша, сахар по большому блату. Помощник выдает «борташ» раз в двое суток — две шоколадки и банку тушенки, понятно, что только офицерам, бойцам все это идет в общий котел ежедневно, причем шоколад специально растапливается и разливается в горячем виде. Не надо тихо шизеть, уровень претензий ни при чем: так шоколад достанется всем, включая «карасей»... Колбасы же в провизионках не было уж года три...

— А? — говорит вестовой и хлопает немытыми глазами.

— Глухой, да? Колбасы, говорю, порежь...

— Так ведь нету колбасы, тащщ командир.

— А... ну да. Тогда открой тушенки.

Следующее утро, я выползаю из каюты и слышу.

— Вестовой!

— Я!

— Колбаски-то порежь...

— Тащщ командир, ну нету колбаски, нету...

— Сожрал, да? Ну, тушенки тогда открой.

Вторая боевая смена хрючит в кубрике, ночь, только что сменились радисты — их двое и они шесть через шесть (послужите-ка месяцок шесть через шесть). Сдавший вахту Смоленцов тихо сползает в кубрик, находит спящего метриста-вестового, толкает его в плечо и тихонько:

— Слышь, вестовой... колбаски порежь, а?

И в ночь над Финским заливом Балтийского моря Атлантического океана, мощно прессуя атмосферу, врывается дикий рев укушенного за канделябры бегемота:

— НЕТУ КОЛБАСЫЫЫЫЫШ! Вы! Офицеры! Сожрали! Все! Что! Было! И! Тушенки! Нету!

Перепуганный штурман на ГКП автоматически играет учебно-боевую тревогу...

А потом у нас отвалился средний руль. Он просто утонул, без видимых причин, как это часто бывает в море. Будем надеяться, что там, в компании с нашими подводными лодками, в изобилии тонувшими здесь в войну, этому независимому рулю будет не скучно.

Но, вывалившись, руль открыл мирозданию доступ внутрь кораблика снизу, и так как снизу, под корабликом, мироздание состоит из воды, она и полилась в румпельное отделение, весело плескаясь в радости своеобычного захвата территорий и объемов. И Петрович прыгнул в румпельное, зычно руководя потоком разнообразного аварийно-спасательного имущества, посыпавшимся на него сверху.

— Ну, что делать, ты знаешь хорошо, — протягивая в люк руку мокрому Петровичу, проговорил командир, — Спасибо, Петрович. А теперь скажи — кто виноват?

— Не я, — улыбнулся БЗЖ-герой вставными бивнями, вылезая на палубу, — И не они, — ткнув пальцев в сторону бойцов машинной команды.

— Ну, коли так, будем докладывать, — решил командир и кодировка по ТСД улетела, махнув электромагнитными крылами, в скворешник ОД ЛенВМБ. Ломанувшийся навстречу спасательный отряд из Кронштадта был приятно удивлен уровнем работ по прекращению поступления воды в корпус аварийного корабля...

Я не помню Петровича в кремовой рубашке, только в белой, а если китель — то каждый день новый воротничок. И еще я помню его трубку — с сигарой я его видел один или два раза, с сигаретой или папиросой — никогда. Исключено. А трубок было три или четыре: одна, кажется, карманная, одна праздничная и две обычные.

Такой вот был Механик. Который, вырастив себе мичмана — старшину команды, как-то предложил командиру стоять якорную вахту, а потом, без оваций и лишних движений сдал на ходовую и замахнулся на самоуправство. Каково — масел с командирским корабликом на тужурке? А ведь и штурманскую нес — и не ради прикола, а по желанию.

Одно было плохо — Петрович любил правду и не любил бездельничать. Поэтому в демократические времена ему сразу стало тоскливо — в море не ходим, все сыплется, ремонтов нет, а начальство день ото дня все жирнее и наглее.

До плавсоставской пенсии Петровичу оставалось два года. Корабль стоял в заводе, а Петрович часто ездил старшим машины — в основном собирал бесхозный ЗИП.

Вы не ездили старшим машины? Это не очень интересная работа — надо только следить, чтобы боец за рулем не заснул. И вот однажды дали Петровичу МАЗ-шаланду с водилой-эвенком, однако. Никто не знал, что у него глаза вообще не закрываются, даже когда он спит в постельке — тундра бескрайняя таит опасности на каждом шагу. И попал Петрович в госпиталь со сложными переломами всех своих ног. И комиссовался.

И уехал в Америку.

Там он долго мыл машины неграм — другой работы не было, невзирая на сносный английский и могучий профессионализм, желтый вонючий мексиканец с косичкой и косяком дури за ухом получал втрое больше.