Когда Наталья Петровна приехала домой, то Иван Васильевич, встречая ее, спросил: «Ну, что сказал о. Филарет?» Она вынимает крест и отдает его Ивану Васильевичу. Иван Васильевич спрашивает ее: «Какой это крест?» Наталья Петровна говорит ему, что о. Филарет снял его с себя и сказал, что да будет он ему во спасение. Иван Васильевич пал на колени и говорит: «Ну, теперь чаю спасения для души моей, ибо я в уме своем положил: если о. Филарет снимет с себя крест и мне его пришлет, то явно будет, что Бог призывает меня ко спасению». С этой минуты заметен был решительный поворот в мыслях и чувствах Ивана Васильевича»[65]. Так действием благодати Божией распахнулись наконец двери сердца Ивана Васильевича в сретение Христа Спасителя.

Описываемое чудесное событие произошло между 1836-м и 1838 годами. Удивительна, непостижима для разума таинственная жизнь души человека, и тем более — действие на нее благодати Божией.

Знаем только, что столь стремительной, почти мгновенной перемене в жизни Киреевского предшествовали многие годы постоянного вопрошания о смысле бытия человека и родного народа в их отношении к истории и к вечности. Вопросы эти не были праздными для Ивана Васильевича, он искал ответа и обрел его, по слову Евангелия: Ищите, и обрящете: толцыте, и отверзется вам: всяк бо просяй приемлет, и ищяй обретает, и толкущему отверзется (Лк. 11, 9-10).

Пока московские и петербургские друзья философа продвигались по служебной лестнице, пока занимались преподавательской и издательской деятельностью, литературным творчеством и историческими исследованиями, Иван Васильевич все пребывал в состоянии некоего творческого безмолвия. И однако же, этот период в жизни Ивана Васильевича явился для него временем вхождения в церковную жизнь, временем ее углубленного изучения, а также временем пересмотра всего своего мировоззрения. Киреевский опять стал «прилежным студентом», но теперь уже духовных «профессоров»: укрепляясь и возрастая в регулярном посещении богослужений, в исповедях и беседах со старцем Филаретом, в чтении духовной литературы.

Иеромонах Филарет был приглашен в крестные отцы старшему сыну Киреевских, Василию[66].

Его поздравления в связи с рождением детей, написанные на маленьких кусочках бумаги, бережно сохранялись родителями: «Слава Господу Богу — слава Господу — слава Господу Богу! Поздравляю вас усерднейше, почтеннейших во Господе родителей, с богодарованным вам сыном! Да подаст Господь сугубое здравие матери и новорожденному младенцу и Вам — усердному родителю. Молю о вас, да будет со всеми благословение Божие. Душою вас почитающий недостойный иеромонах Филарет. Марта 9-го»[67]. «Всеусерднейше поздравляю. Благодарение Господу Богу о матери и о невинном младенце, да удостоит Господь Бог Святого Крещения и Святого Миропомазания. Молю недостойный иеромонах Филарет»[68].

Жизнь молодой супружеской четы протекала так, как было принято в среде московского дворянства: холодное время года проводили в Москве, на лето уезжали в Долбино. В 1836 г. произошел раздел имения между старшими детьми и А.П. Елагиной, по которому Ивану Васильевичу досталось село Долбино и еще семь деревень с без малого пятьюстами душами крепостных. Та самая деревня Ретюнь, которую по просьбе ее крестьян купил некогда В.И. Киреевский, также отошла старшему сыну. О многосложности помещичьего бытия мы узнаем из переписки и хозяйственных бумаг, оставшихся в архиве: барин был для своих крестьян и агрономом, и банкиром, и судьей, и посредником. Иван Васильевич заботился не только о материальном благополучии крепостных людей, но и нес некую нравственную ответственность за их судьбу: он решал, кого отдать в рекруты, кого наказать, кого помиловать и т. п. Многие годы отеческого отношения к крепостным сформировали у Киреевского особый взгляд на освобождение крестьян. Для долбинского барина крестьянский вопрос стоял так: с кем в настоящее время крестьянам легче иметь дело — с одним хозяином или сотней чиновников, в лучшем случае равнодушных, а в худшем корыстолюбивых?

В сорока верстах от Долбина, на берегу реки Жиздры, стояла Козельская Введенская Оптина пустынь. В 1836 г. Киреевские, вероятно по рекомендации своего духовника, отца Филарета, познакомились с иеромонахом Макарием (Ивановым), исполнявшим послушание братского духовника. С тех пор Киреевские всегда пользовались его духовными советами, а после кончины старца Филарета (возможно, и по его благословению) стали духовными чадами иеромонаха Макария, будущего святого преподобного старца Оптиной пустыни.

В конце августа 1842 г. наступили последние дни земной жизни старца Новоспасского монастыря, иеромонаха Филарета.

Пятнадцатого августа, на праздник Успения Пресвятой Богородицы, рано утром Иван Васильевич и Наталья Петровна были приглашены к старцу и «застали его стоящего на коленях, утомленного ночным страданием, и употребили всё старание к облегчению его тяжкой болезни»[69]. Во все это время Иван Васильевич старался быть у постели праведника, чья блаженная кончина, последовавшая 28 августа, отпевание, совершенное 31 августа митрополитом Филаретом (Дроздовым), и погребение окончательно утвердили философа на пути благочестия. Об особенной любви старца к супругам Киреевским и, не будет ошибкой сказать, о провидении дальнейшей их деятельности на благо духовного просвещения свидетельствует тот факт, что старец завещал супругам деревянный крест со святыми мощами и несколько рукописных списков святоотеческих творений.

С юности мечтал Иван Васильевич послужить просвещению народа, предполагая, вероятно, литературную деятельность или университетскую карьеру. Однако оказалось необходимым все же несколько лет пожить бок о бок с тем народом, который философ собирался просвещать, увидеть за его повседневной жизнью неизменные духовные основы бытия, чтобы решиться занять весьма скромное место почетного смотрителя Белевского уездного училища, — место, на которое Иван Васильевич был впервые избран в 1839 г. и которое занимал во всю оставшуюся жизнь. Опыт служения народному образованию на этой должности позволил Ивану Васильевичу прийти к выводу: главное, с чем крестьянский, мещанский или купеческий сын должен выйти из начальной школы (кроме приобретения необходимых навыков чтения, письма и счета), есть знание церковнославянского языка, открывающее молодому человеку возможность приобщиться к христианскому просвещению. Эта идея Киреевского лишь в конце XIX в. воплотилась в церковноприходских школах, охвативших всю территорию России и успешно сочетавших начала светского и церковного образования.

Пока бывший любомудр открывал для себя сокровища отечественного просвещения, общественная жизнь Москвы с начала 1830-х гг. постепенно перемещалась со страниц закрывавшихся журналов в многочисленные гостиные, кружки и салоны, где оживленно обменивались мнениями о текущих событиях и спорили о вечных истинах. И так все последующие двадцать пять лет царствования Императора Николая I! «Мы мало ездили в так называемый grand monde[70] — на балы и вечера, а преимущественно проводили время с добрыми приятелями Киреевскими, Елагиными, Хомяковыми, Свербеевы-ми, Шевыревыми, Погодиными, Баратынским и пр.»[71],— вспоминал об этом времени А.И. Кошелев. Жизнь московских салонов была расписана по дням недели: в воскресный вечер неизменно собирались в доме А.П. Елагиной, у Красных ворот, в понедельник с утра спешили к П.Я. Чаадаеву на Ново-Басманную, по вторникам приглашал друзей Н.М. Языков, по средам — супруги Киреевские (которые иногда жили в родительском доме, а иногда снимали на зиму квартиру), по четвергам в собственном доме на Рождественском бульваре давала званые обеды поэтесса Каролина Павлова, по пятницам принимали Свербеевы, по субботам съезжались к столу хлебосольных Аксаковых. Кроме того, гостей принимали еще и Погодин, и Хомяков, и Кошелев… «Беседы наши были самые оживленные, — продолжает А.И. Кошелев, — тут выказались первые начатки борьбы между нарождавшимся русским направлением и господствовавшим тогда западничеством. <…> Главными, самыми исключительными, защитниками западной цивилизации были Грановский, Герцен, Н.Ф. Павлов и Чаадаев. Споры наши продолжались далеко за полночь, и мы расходились по большей части друг другом недовольные, но о разрыве между этими двумя направлениями еще не было и речи»[72].