В сентябре этого года Уши исполнилось двенадцать лет. Для крупной собаки возраст почти запредельный. Поздней весной, после многолетнего перерыва мы снова поехали на залив. Мой младший сын готовился к экзамену по химии, остальные просто отдыхали и дышали свежим морским воздухом. Я лениво бродила вдоль залива. Постаревший Уши к долгим прогулкам был не расположен. Отойдя со мной от лагеря метров на триста, он окидывал слегка помутневшими глазами лиловый вечерний горизонт, облака, корабли, стоящие на рейде, и поворачивал назад, к костру, где можно было погреться и выпросить что-нибудь съедобное. Дальше я гуляла одна. Молодая листва берёз золотилась и розовела в лучах низкого солнца, крупные чайки деловито ходили по песку…

Неожиданно из темнеющей глубины леса прямо ко мне медленно вышел Вилли. Он выглядел уже очень старым. Огромные лапы ступали по песку не слишком уверенно. Рыжая шерсть потускнела и свалялась в большие продолговатые колтуны, напоминавшие косички-дредды растаманов.

— Старина Вилли, ты жив! — искренне обрадовалась я. — А где Полковник?

Пёс не ответил, но дружелюбно замахал пушистым хвостом, предлагая свою компанию для продолжения прогулки. Дальше мы пошли вместе. Я полагала, что на обратном пути Вилли снова свернёт в лес и направится домой, но ошиблась. Вилли сопровождал меня до самого лагеря. Возможно, его привлекли ароматы готовившегося на костре ужина… Подслеповатый в прозрачных весенних сумерках, он вошёл в лагерь следом за мной — и только тут увидал поднявшегося от костра чёрного пса.

Опешивший от такого наглого вторжения чужака Уши вздыбил загривок и зарычал. Растерянный Вилли прижался пушистым боком к моим ногам, явно ища поддержки. Ровесник Вилли, Уши тем не менее казался намного бодрее и здоровее старого чау.

— Вилли! — с чувством, напоминающим смятение, сказала я, зная, что старые собаки практически понимают человеческую речь. — Видишь ли, Вилли, Уши — это моя собака! Я не могу…

Вилли понял. С тяжёлым вздохом он отошёл от меня, упёрся в землю толстыми, разъезжающимися задними лапами и обнажил сточенные клыки. Уши сделал несколько неуверенных шагов вперёд… Он должен был прогнать из лагеря эту большую, похожую на медведя собаку. Чужак не уходит, значит, надо драться. Но — видит собачий Бог! — как же ему этого не хотелось!

Два старых пса стояли друг против друга. Уши — приподнявшись на артритных лапах и насторожив загривок. Вилли — полуприкрыв замутненные катарактой глаза и обречённо прижав короткие уши…

Все в лагере были захвачены драматургией происходящего и достаточно бестолково и антропоморфно пытались воззвать к собачьему разуму.

— Уши, не трогай его. Хочешь булки?

— Помнишь, вы же дружили когда-то, играли вместе. Вспомни, Уши! Вспомни, Вилли!

— Вы уже старые и в последний раз небось видитесь! Ну что вам теперь делить?!

— Вилли, уходи домой! Где дом, Вилли? Иди туда, а то он тебя покусает!

— Уши, — заклинал мой сын, пытаясь привлечь внимание нашего пса, — не надо драться, не надо, видишь же, какой он больной…

Но старые собаки явно видели только друг друга. И всё, что для них происходило в эту минуту, происходило исключительно между ними двумя. Напряжение витало над поляной, колыхаясь взад и вперёд, словно дым от костра при смене ветра. Любопытные чайки столпились на берегу и почему-то напомнили мне футбольных болельщиков.

Вилли ждал. Уши рычал на одной ноте и не мог ни на что решиться. Тогда решение принял чау-чау. Он подошел к дереву на окраине лагеря и задрал лапу. Уши не шевелился. Пометив территорию, Вилли, опустив голову, пошёл прочь. Уши, вздохнув с видимым облегчением, тут же приблизился к тому же дереву — и тоже пометил его.

— Хорошо собакам! — непонятно пробормотал кто-то из моих приятелей-мужчин.

Вслед за Вилли Уши вышел на пляж. Чау-чау уходил в закатную тень, медленно переступая по холодному песку негнущимися лапами. Несколько раз он останавливался и оглядывался через плечо. Уши внимательно, не отрываясь смотрел ему вслед. Он явно не жалел о несостоявшейся драке и больше не мечтал о победе над врагом. На его выразительной седой морде стыло странное, почти болезненно-напряжённое выражение.

— Может, они вспомнили? — тихо спросил стоявший рядом со мной друг. — Но тогда — что?…

Я молча кивнула. Никаких сомнений у меня не было. Если псы и вспомнили о чём-то в эту свою последнюю встречу, то только об одном. Огромные щенки — рыжий и чёрный, — радостно играющие на золотистом песке в зеленоватой кружевной пене прибоя…

История эта абсолютно реальна. Произошла она где-то в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов.

Друг нашей семьи, геолог, альпинист, могучий, совершенно не сентиментальный мужик лет сорока от роду, находился в составе геологической партии где-то в районе устья реки Пясина, недалеко (по северным, конечно, масштабам) от порта Диксон. Какие-то с трудом припоминаемые обстоятельства сложились так, что ему довелось спасти жизнь одному из местных жителей — эвенку-аборигену, отцу многочисленного семейства. От всех возможных благодарностей геолог грубовато отмахивался, но спустя два дня после инцидента упорный эвенк, побуждаемый какими-то своими, родовыми представлениями о долге и чести, явился в лагерь и привёл с собой приземистую широкогрудую лайку.

— Ты возвратил мне жизнь, — заявил эвенк. — Это вожак моей лучшей упряжки — самое ценное, что у меня есть. Умный, как человек. Я дарю его тебе.

— Господи, да зачем мне собака?! — вскинулся было геолог. — Я же никогда собак не держал! Да и в отъезде всё время!

— Нельзя, нельзя! — зашипели рабочие из местных. — Нельзя отказываться. Большой обида будет. Прямо как смерть — такой большой!

Сломленный угрозами геолог махнул рукой. Эвенк с достоинством удалился. Угрюмая лайка осталась в лагере. Рабочие советовали продать пса («Хороший вожак больших денег стоит!»). Но, несмотря на то что такой выход явно был бы наилучшим (и видимо, вполне допустимым, по местным понятиям), геолог на это не решился — в рамках западного менталитета продавать подарок казалось абсолютно немыслимым. Поэтому по окончании полевого сезона лайка по кличке Вожак (эвенк не удосужился сообщить, как зовут собаку, и потому кличку придумали сами геологи) приехала в Ленинград.

Семья геолога состояла из жены, дочери-подростка, маленького сына и престарелой тёщи. Красивая, необычная собака сразу всем понравилась. Однако вступить с ней в контакт оказалось весьма непросто. Вожак демонстративно игнорировал всех членов семьи, кроме самого геолога. Даже жена, которая каждый день кормила собаку, чувствовала, что Вожак всего лишь терпит её ласки. Если дети пытались прикоснуться к нему, он сдержанно рычал или прятался на лоджии. Лоджия вообще стала основным местом его обитания. В конце концов туда вынесли коврик и миску. Всю зиму семья прожила в температурных условиях, близких к блокадным. Если дверь на лоджию пытались закрыть, Вожак начинал выть и царапать дверь. Выл он страшно, по-волчьи, и если оказывался запертым на лоджии, то уже минуты через три в дверь звонили испуганные соседи. В комнате же ему было жарко, так как всю свою предыдущую жизнь Вожак прожил на улице, приспособившись к суровой полярной зиме.

Когда геолог ходил с Вожаком гулять, все обращали внимание на странную мрачную пару, наматывающую круги по чахлому вымороженному парку. Случайные прохожие отшатывались, заглянув в прозрачные, почти белые глаза собаки, полные совершенно невыразимой тоски, бесконечной, как снежные поля её родной тундры.

— Слушай, мужик, что ты с псом-то делаешь?! — потрясённо спрашивали они.

— Спросил бы лучше, что он со мной делает, — безнадёжно ворчал геолог.

Весной он стал готовиться к очередному выезду в экспедицию. Летнее «поле» предстояло совершенно в ином, новом месте.

— Мы с ним не останемся! — категорически заявили жена с тёщей. — Он и так из нас всю душу вымотал!