Каждое утро ко мне домой приходили письма, но я не вскрывал ни одно из них. Когда Джо обнаружила большую коробку с нераспечатанными конвертами, то она решила, что настало время взять быка за рога.

Она сказала: «Ронни, мне это надоело, надо их распечатать». По-моему, я только усмехнулся. Она настаивала: «Нам нужно сделать это, там счета, и тебе действительно нужно заплатить по ним».

«О-кей, — сказал я, — замечательно». Она начала перебирать письма, чем она отныне занимается постоянно. Среди более-менее интересных вещей, что она нашла в них, было послание от одного из моих помощников, где говорилось, что деньги нашлись, но снова ушли прочь. Тут были разнообразные вычеты, вроде 150 тысяч здесь и 300 тысяч там. Она захотела, чтобы я рассказал ей, что это такое, почему у нас забрали столько денег, и я ответил: «Думаю, это нечто вроде налоговой схемы», но в действительности я не знал правды.

Очевидно, мне нужно было уделить этому больше внимания, но я никогда не умел обращаться с деньгами. Я могу их зарабатывать, и зарабатывал целыми кучами, но моя проблема состоит в том, как их удержать в руках. И вот так и произошло — я позволил слишком большому количеству денег выскользнуть у меня между пальцами, и мы оказались у разбитого корыта. Мы с Джо продали дом на Мэндвилль-Каньон и переселились в Нью-Йорк. Мы не жалели о том, что покинули южную Калифорнию. В Нью-Йорке чувствовалось себя гораздо более реально, нежели в Калифорнии, но там не было этого ощущения гибкости, как в Лос-Анджелесе. Настало время сматываться.

В 1981-м мы заняли жилье в Гринвич-Виллидж на Бедфорд-стрит. То безумие, что мы знали по Лос-Анджелесу, преследовало нас в Нью-Йорке и Майами; мы просто не могли избавиться от него. Частью это — моя вина, так как не могу говорить людям «нет». Мы пребывали там недолго, пока на нашем пути не показался отрицательный персонаж, который говорил о себе, что он — коллекционер долгов, и запросил с нас деньги, которые мы якобы задолжали мистеру Хищнику.

Я ответил ему: «О чем вы таком толкуете?»

Он сказал: «Мистер Хищник сейчас в тюрьме, вы должны ему 150 тысяч долларов, ему нужны деньги, и я здесь для того, чтобы проследить за их получением».

Это было для меня абсолютным шоком. Я не знал, что мистер Хищник в тюрьме, мне было это всё равно, и, конечно же, мы никак не могли ему что-нибудь задолжать. Позднее я узнал, что он два месяца находился под колпаком полиции, его заподозрили в изготовлении и расфасовке кокаина для использования во фрибейсинге, и когда его дом обыскали, то нашли кокаина на 250 тыс. долларов, 34 пушки и 2 трубчатые бомбы. Насколько я в этом убедился, это были его проблемы, а я тут был не при чем.

Я рассказал об этом Нику Коуэну, и он, заботясь о нашей безопасности, предложил, чтобы мы покинули страну — во всяком случае, пока вся эта возня с мистером Хищником и его долговым коллекционером не утихнет. Так что мы с Джо отправились в Мехико, где скрывались 6 недель. Джо все время спрашивала: «Почему бы нам просто не пойти в полицию?» Она желала быть впереди всех, стать правдивой и рассказать копам всё, что мы знаем о мистере Хищнике, а заодно — и обо всех этих людях. Она не понимала, почему нам нужно скрываться в Мехико, или почему мы должны позволять себе терпеть нападки какого-то коллекционера долгов. Я — тоже, правда, мне казалось, что так будет спокойней, чем что-либо, что приходило мне на ум. И вот таким же образом однажды Ник позвонил, чтобы сказать, что на горизонте все чисто, и нам можно вернуться. Я не представляю, что он там предпринял, но как бы то ни было, проблема с мистером Хищником была ликвидирована.

Следующие 20 лет или вроде того Ник Коуэн был моим менеджером.

Мы вернулись в Большое Яблоко и купили богатый особняк на Уэст 78-й Стрит, в подвале которого я устроил студию. Потом Ник просёк состояние наших финансов и, не без помощи Харри, мы сели на бюджет в 200 долларов в неделю. Мы перебивались и просто не знали, как мы будем так жить, так что я искал способы заработать денег. Самой лучшей вещью казалось вернуться к живописи. Я сказал себе, что так у меня хватит заплатить за бакалею.

Живопись и рисование все эти годы были подвинуты на второй план, и я решил вернуться к искусству. Я поехал в Сан-Франциско и снял студию, где начал заниматься гравюрами, монотипами и шелкографией. Ник забирал всё, что у меня выходило, и продавал каждый предмет за несколько сотен баксов. Мало-помалу наличность стала прибывать.

Как ни странно, тогда находились такие люди (таковые находятся и сейчас), которые не могли взять себе в толк то, чем я занимаюсь — играю музыку и рисую. И размножаюсь.

21 августа 1983-го родился мой сын Тайрон. Нам с Джо был дарован еще один пучок радости — мальчик экстраординарной природы: спокойный, красивый, с отличным характером, свет в окошке в клане Вудов. Я помню, как глядел из окна в больнице Маунт-Синай в Нью-Йорке, ожидая новостей. У меня появился еще один сын. После его рождения, когда Джо все еще находилась в больнице, я предложил ей отметить это событие дорожкой кокаина. Но она теперь там, где матери, где кормят грудью, с нашим сыном на руках. Она сказала мне, чтобы я прекратил придуряться и собрался. Наша семья росла, и мне становилось ясно, что как отец я опять получил благословение свыше. Когда пришло время выбирать ему имя, мы спросили Лию (которой тогда было 5 лет), как лучше его назвать, и она предложила имя Раструб. Это, наверное, было непредусмотрительно, и не лучший способ спрашивать совета у маленькой девочки, которая считала, что фонтан Лир и леотард назвали в её честь. Клянусь вам, мы хотели назвать её Холли — так, для смеха.

За мои годы, проведенные в Нью-Йорке, я много поджэмовал самым замечательным образом. Студия, которую я оборудовал в подвале, была похожа на бомбоубежище. В начале лестницы нужно было набирать код, чтобы проникнуть внутрь. Как только я набирал код и закрывал дверь, то входил в свой подземный мир, что не было очень хорошо, так как здесь я оказывался взаперти с самыми отвязными людьми. Однако большую часть времени я играл на самом высоком уровне. Моими домашними партнерами по игре были Стив Джордан и Чарли Дрейтон.

В 1986-м мне позвонил Кит, чтобы я приехал в Детройт, где он продюсировал и играл на римейке «Jumpin’Jack Flash» Ареты Фрэнклин. Он захотел, чтобы я тоже поиграл там. Я вырос на записях этой женщины, и видеть её в студии — это меня абсолютно вдохновляло. Я даже спрятался за органной колонкой и оттуда смотрел, как она поёт — просто она и её фантастический контроль за фортепиано. Никогда этого не забуду.

Она шпарила эту песню знакомым чудным голосом — вопила и одновременно курила ментоловую «Кулс», а золотой медальон, висевший у неё на шее, раскачивался в такт музыке. Она пригласила в тот день в контрольную комнату студии всех своих сестер и большую часть своей (достаточно объёмной) семьи. Мы с Китом протиснулись туда с трудом из-за всех этих людей и всех этих тел.

После этого я возвратился в Нью-Йорк, чтобы сыграть два концерта в «Ritz» с Чаком Берри — вот здорово. Сначала он извинился за то, что набил мне фингал, а я сказал: «Это был не я, это был Кит». Он сказал: «Ну и какого черта, я тебя все равно люблю». Мотаться и играть с этими парнями было настоящим прорывом. Как и пара концертов, когда я сыграл в «Мэдисон Сквер Гарден» с Бобом Диланом и Томом Петти — в 1986-м. Выигрышное сочетание искусных стихов и узнаваемых ритмов.

Жить и дышать музыкой 24 часа в сутки — это обычное дело для многих великих музыкантов, и вскоре Чарли заметил одного из таких типов и раскрыл его огромный потенциал.

В октябре 1981-го неизвестный тогда соул-феномен открыл выступление «Стоунз» в лос-анджелесском «Колизее». Чарли сказал: «Тебе надобно послушать этого парня, пока он не стал знаменитым». А когда Чарли говорит такое, мы — все остальные — прислушиваемся. И хотя многие считают Чарли джазменом, он всегда пристально следит за новыми группами. Он — тот, кто всегда ищет что-нибудь новенькое, и доказательство этому — то, что это именно он рассказал нам об «Oasis», Кристине Агилере и Джеке Уайте, не считая всех остальных.