– А вы этому рады! – с горечью воскликнул Альдо, невольно подумав, что Джон Сэттон может оказаться прав.

– Конечно же. Причем мне совершенно наплевать, что вы обо мне думаете! Я никогда не скрывал своей ненависти к ней. Она убила или способствовала убийству чудеснейшего человека, который был само благородство, сама доброта...

– Зная, на чем он разбогател, можно в этом не сомневаться.

– Думайте, что хотите! Ваши суждения ничего не значат! Однако я слышу шаги полицейских.

– Вы наконец сможете получить удовлетворение, передав меня в их руки...

– Полагаю это излишним. Мне до вас нет никакого дела. Я сообщу только о подозрениях герцогини Дэнверс и... о несколько позднем визите, который вы нанесли мне, чтобы рассказать о вашем предположении.

– Какое величие души! Однако я не особенно склонен вас благодарить.

Выслушав все, что ему рассказали, инспектор Пойнтер выразил сожаление, что никто не вспомнил об этой игрушке, к которой так был привязан покойный, сразу после его гибели. Затем инспектор рассыпался в похвалах обоим джентльменам за их стремление выяснить истину, и только после этого вместе с прибывшим с ним сержантом принялся за работу.

Они с большими предосторожностями извлекли из холодильного шкафа формочку и вазочку со льдом, поместили их в выложенную салфетками жестяную коробку, которая была немедленно отправлена в лабораторию Скотленд-Ярда.

Сделав дело, любимый помощник Уоррена расплылся в широчайшей улыбке, которая обнажила его кроличьи резцы, и объявил, что лично он не верит в присутствие яда в этом так называемом холодильном шкафу, поскольку сэр Эрик был единственным, кто мог его открыть.

– Не знаю, что скажет шеф, – заключил Пойнтер, прощаясь, – но почти уверен, что история со льдом его весьма позабавит.

Морозини же во всей этой истории ничего забавного не находил.

Тень надежды забрезжила для него вновь, когда спустя день ему позвонили и пригласили зайти в лондонскую полицию, причем именно к ее шефу – Уоррену. Альдо отправился туда немедленно.

– Любопытная возникла у вас идея, – этими словами встретил его птеродактиль, протягивая руку. – Откуда она появилась?

– Первой она пришла в голову герцогине Дэнверс, хотя у нее и мысли не было о преднамеренном отравлении. Однако заговор молчания вокруг холодильного шкафа выглядит подозрительным. Каждый должен был вспомнить все, что относилось к тому пресловутому стакану и его содержимому. Но самое интересное, что еще вчера вечером я спрашивал себя: не сочтет ли меня инспектор Пойнтер сумасшедшим?

– Вам что, нужны извинения? – рыкнул Уоррен. – Понятно, что была допущена халатность. И вполне возможно, что со стороны некоторых свидетелей умышленная!

– Позвольте мне встать на защиту леди Дэнверс. У нее не было никаких задних мыслей.

– Я и не предполагаю, что ее мозги способны вместить еще и задние мысли. Однако халатность для моих людей малоизвинительна. Признаться, я весьма раздосадован, но должен сообщить, что правы оказались вы: в этой холодильной машине было столько стрихнина, что его хватило бы, чтобы убить лошадь! В доме все могли перетравиться, если бы имели свободный доступ к излюбленной игрушке сэра Эрика.

Если бы Альдо дал волю своему итальянскому темпераменту, он заплясал бы от радости. Как давно он не испытывал такого облегчения!

– Но это же прекрасно! – вскричал он. – Теперь вы можете отпустить леди Фэррэлс на свободу! О, прошу вас! Позвольте мне самому отнести ей эту добрую весть!

– В первую очередь я должен проинформировать прокурора и адвоката, лорда Десмонда, и затем попрошу вас успокоиться! О свободе и речи быть не может. Ведь обвинения, которые еще лежат на ней, слишком серьезны.

– Но у вас же есть теперь доказательство, что сэр Эрик умер вовсе не от обезболивающего порошка.

– Но это еще не служит доказательством того, что она его не убивала или, по крайней мере, не была сообщницей убийцы. В конце концов, свое обвинение мистер Сэттон построил на подслушанном им разговоре.

– А я-то считал, – заметил Альдо с горечью, – что по вашим законам каждый подозреваемый считается невиновным до тех пор, пока не будет доказана его вина.

– Так оно и есть, но леди Фэррэлс останется в Брикстоне до тех пор, пока не будет пойман сбежавший поляк. И тем не менее охотно разрешу вам повидать ее. Постарайтесь, чтобы она вам рассказала о своем дружке поподробнее. Я убежден, – уже куда мягче сказал Уоррен, – что именно он и есть убийца, но пока он не окажется у нас в руках...

– Послушайте, это так несправедливо, так бесчеловечно! Мне сказали, что она больна, что все хуже и хуже переносит тюремные условия... ей ведь нет еще и двадцати! Вы не можете отпустить ее под чье-нибудь поручительство?

– Это не в моей компетенции. Поговорите с ее адвокатом... а сейчас отправляйтесь-ка лучше к ней!

Однако, когда Альдо приехал в Брикстон, он не смог повидаться с Анелькой. Она вконец расхворалась, и ее поместили в тюремную больницу.

С тяжелым сердцем Альдо вернулся в гостиницу.

Последующие три дня Альдо Морозини провел в бездействии, которое крайне его угнетало. Сделав все, что было в его силах, для того чтобы помочь Анельке, теперь, следуя совету Симона Аронова, он был вынужден положиться на расторопность Скотленд-Ярда, добросовестность судебных властей и на господа бога. А это для деятельного Альдо было невыносимо. Он смертельно боялся за Анельку, и этот страх лучше чем что-либо другое говорил о том, какую могучую власть еще имела над ним эта женщина. Он не верил больше в ее клятвы, в ее любовь – ведь это чувство не помешало ей вновь стать любовницей Возинского, – но у него было достаточно великодушия, чтобы почувствовать себя счастливым, если бы Анелька оказалась на свободе. С души его тогда свалился бы огромный камень, и он с гораздо большим рвением принялся бы помогать Видаль-Пеликорну в поисках «Розы Йорков». Но сейчас князь не мог заставить себя заниматься алмазом: образ Анельки преследовал его, и он чувствовал себя бесконечно несчастным.

Два долгих разговора с лордом Десмондом не принесли ему ничего, кроме горького удовольствия говорить о прелестной леди Фэррэлс. Адвоката же, как показалось Морозини, состояние души его клиентки заботило куда больше, чем состояние ее телесного здоровья. Десмонд был уверен, что она чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы побольше ела.

– Неужели она морит себя голодом? – не мог скрыть своего беспокойства Альдо.

– Не то чтобы совсем, но что-то в этом роде. Она не хочет избавляться от своей слабости, потому что она обеспечивает ей покой. До тех пор, пока леди Фэррэлс находится в больнице, никто не имеет права посещать ее. Только я, поскольку выступаю защитником ее интересов. Я должен сказать, что она наглухо закрывается, словно устрица в раковине, при одном только упоминании имени Ладислава.

– Она его так любит?

– Скорее боится. Надзирательница нашла у нее на кровати записку, написанную по-польски, где ей угрожают смертью, если только она заговорит.

– А ее отец? Что он делает? Что говорит?

– Он по-прежнему пребывает в ярости. Но мне кажется, что именно из-за него леди Фэррэлс цепляется за свою болезнь, ограждая себя таким образом от его посещений. Стоит им встретиться, он начинает ее допекать. Отец убежден, что она знает, где прячется Возинский, и не дает ей покоя, добиваясь, чтобы она выдала его местонахождение.

– А вы? Что вы обо всем этом думаете?

– Что Солманский не так уж далек от истины и его дочь что-то скрывает.

Таково же было мнение и Адальбера. С той только разницей, что археолог не считал возможным и нужным докучать молодой женщине. Почему бы не довериться Скотленд-Ярду и шефу полиции Уоррену, который полон решимости непременно поймать поляка?

– Если он раскроет и обезвредит группу, которая терроризирует твою милую приятельницу, тем лучше: она наконец вздохнет с облегчением! Но тебе в одиночку я не советую затевать эту охоту!