Во всей пограничной зоне вдруг наступила тишина, тяжелая, напряженная тишина, нарушаемая лишь прерывистыми рыданиями Ануцы.

Заняв полуразрушенное здание заставы, гитлеровцы все свои силы бросили на наши позиции на окраине села. Но теперь нас было больше, мы были хорошо укрыты, а смерть Иона Булгэре ожесточила всех до такой степени, что гитлеровцам не удалось продвинуться больше ни на шаг.

Соаре остался на чердаке, приказав принести ему пулемет. Нахмуренный и молчаливый, младший лейтенант залег за пулеметом. Меня он оставил с собой. И так же, как раньше для Иона Булгэре, теперь я готовил ленты для Соаре. Младший лейтенант стрелял сосредоточенно и хладнокровно: терпеливо ждал, когда цепи гитлеровцев поднимутся, и, прищурившись, начинал косить их с края на край, пока тени фашистов снова не прижимались к земле.

Во второй половине дня к нам на помощь прибыли подкрепления из 94-го пехотного полка. Их командир и Соаре решили атаковать гитлеровцев вечером, когда огонь немецкой артиллерии с мониторов не может быть эффективным. Мы хотели обойти издалека и окружить гитлеровцев, засевших вокруг заставы. Но немцы тоже прикинули, что им опасно оставаться на ночь в поле, и пошли в атаку. Мы развернулись в цепь и под прикрытием плотной завесы огня с криками «ура» бросились на фашистов. Через час немцы сгрудились на лодках. Наши пулеметы нещадно косили гитлеровцев. То один, то другой из них находил себе смерть в волнах Дуная.

Я вышел из цепи и побежал впереди всех к заставе. Булгэре я нашел около двери. Его труп был растерзан и обезображен, глаза выколоты. Перед таким зверством я содрогнулся. Сердце мое будто окаменело от горя и ненависти. Я мысленно поклялся отомстить за Иона. Придя в себя, здесь же, в восьми — десяти шагах перед зданием заставы, на том месте, где мы обычно заряжали с Ионом Булгэре оружие, отправляясь в наряд на границу, я начал копать могилу…

Преследуемые огнем пулеметов и орудий пехотинцев из 94-го полка, гитлеровские суда поспешно двинулись вверх по Дунаю. Пограничники во главе с Соаре, жители села и Ануца, придя на пограничную заставу, так и замерли, увидев труп Булгэре. С тяжелыми думами мы похоронили Иона. На могилу его положили каску и дали несколько залпов в воздух в знак признательности и прощания. Теперь и Ануца уже не плакала…

Ныне пограничная застава носит имя Иона Булгэре. На его могиле — всегда цветы. Ветер с Дуная шепчется в листьях и сливается с мягким всплеском волн. Вода и земля, тополя и цветы, спокойное дуновение ветра — все слагается в песню о герое, и эту песню, конечно, лучше всех понимают пограничники…

— Меня мучает, что я не сумел до сих пор установить необходимых контактов, — признался с грустью магистр. — Я думал, что где-где, а у пограничников я соберу богатейший материал к моей диссертации о возвышенных рефлексах.

— Простите, о чем?

— О возвышенных рефлексах… Ну, скажем, о геройстве… Однако я начинаю сомневаться, правильно ли я выбрал место для своей научной работы. Вчера, например, поручик К. заявил мне, что работа пограничников строится не на возвышенных рефлексах, а на выполнении повседневных обязанностей! — На лице магистра появилось неподдельное отчаяние.

Капитан Черский усмехнулся про себя. Он уже два дня в бригаде погранвойск в Н. и поневоле наслушался разговоров о магистре. Говорили, что вот уже неделю он собирает материал для своей кандидатской работы в области экспериментальной психологии. Вооруженный блокнотом, он сидел, притаившись в углу, за большой перегородкой, и наблюдал за входящими в столовую офицерами. Выследив очередную жертву, магистр бесцеремонно подсаживался к ней, заказывал множество блюд и развлекал соседа научными рассуждениями. И если офицеры были склонны поражаться необыкновенным аппетитом магистра, то его страсть к науке наполняла их ужасом. Парализованная неутомимой деятельностью магистра Снеха, веселая и шумная жизнь столовой стала замирать. Дело дошло до того, что часть офицеров вообще отказалась посещать столовую, где свирепствовал этот мрачный индивидуум. Остальные жили в состоянии нервного возбуждения, потеряв счет дням и часам…

В этот день и Черский стал свидетелем паники, которую вызвал энергичный научный работник среди офицерского состава. Офицеры, не дожидаясь десерта, поспешно вытирали рты и, бормоча что-то под нос, позорно ретировались с поля боя.

— В этом есть бесспорно большая доля правды, — засмеялся Черский. — Хотя я не знаю, понял ли поручик, что именно вас интересует. Видите ли, нельзя всю сложную работу погранвойск измерять одним только героизмом, явлением довольно-таки исключительным. У нас, впрочем как и везде, о результатах работы судят по тому, как основная масса простых людей выполняет свои повседневные, будничные обязанности. Вся наша система построена и приспособлена к возможностям простого человека. Больше того, по моему мнению, идеалом в нашей службе должен быть четко действующий аппарат, который совершенно исключил бы необходимость проявления героизма. Разумеется, этого не удается на практике полностью добиться. Временами дело осложняют сами люди, которые хотят стать героями…

— Вот именно… — оживился вдруг магистр Снех. — Наконец-то вы меня поняли… Это и есть как раз то, что меня интересует.

Черский, улыбаясь про себя, закурил сигарету.

— Вы не слышали, как был пойман западногерманский агент Шпрингер?

Магистр Снех схватил его за руку.

— Разрешите, товарищ капитан… Я закажу еще две чашки кофе?

— Благодарю вас, — усмехнулся, развеселившись, Черский. — Я расскажу вам эту историю безвозмездно… Я люблю рассказывать. Это мой «возвышенный рефлекс».

Итак, вскоре после войны, кажется в 1951 году, меня направили на инспекцию наших погранзастав, расположенных в горах на юге Польши. Откровенно говоря, я не люблю такого рода командировки. Вы меня понимаете?.. Тащиться по ухабам, раздражать людей… Ведь обеспечение лекарствами и санитарными средствами было в то время неважным. Нас засыпали всевозможными претензиями, и приходилось лишь моргать глазами. Кроме того, любая такая поездка сопровождалась всякого рода бюрократической писаниной. Нет, не люблю я такие командировки.

Настроение мое испортилось окончательно, когда в машине, ожидавшей меня около штаба, я увидел Митренгу. Он сидел, укутавшись в кожух, и дымил своей неразлучной трубкой. Итак, второй член комиссии — Митренга. Худшего трудно было ожидать.

Это была весьма неприятная личность. Каждый день я встречал его в офицерской столовой. Он всегда сидел на одном и том же месте в углу, возле задней ножки рояля.

Очевидно, поэтому его образ ассоциировался у меня с ножкой от рояля, хотя, честно говоря, это сравнение было для него чересчур лестным. Скорее всего, он был похож на грубо отесанный стол.

Я всегда задумывался над тем, что удерживает таких людей в армии. В сорок лет подпоручик! Классический тип штабной «крысы» без квалификации. В последнее время он ведал обеспечением медикаментами, но точно с таким же успехом мог бы заниматься снабжением офицерских столовых мармеладом либо лошадей кормом. У меня было с ним несколько стычек.

Однажды я целый месяц осаждал его просьбами выдать мне пенициллин, а он предлагал мне ихтиоловую мазь. Удивительно бездушный, я бы даже сказал, злостный тип снабженца.

И этот тип сидел теперь в автомашине и тупо смотрел на меня своими маленькими глазками, потягивая трубку.

За всю дорогу мы не обмолвились с ним ни словом, что, впрочем, вовсе не означало, что наша поездка была спокойной. Уже само присутствие Митренги действовало мне на нервы. Грязная вата в ушах, неряшливый шарф и, особенно, вонючая трубка были и в самом деле невыносимыми. Он курил какой-то ужасно паршивый табак, против которого восставала даже его одеревеневшая слизистая оболочка, ибо он беспрерывно кашлял и харкал, но не выпускал трубки изо рта. Когда же, невзирая на мороз, я пытался опустить боковое стекло, он гневно бормотал что-то и, явно мстя мне, выпускал еще большие клубы вонючего дыма. Окостеневший от холода, отравленный дымом, я наконец смирился и безучастно смотрел, как он доставал из кожаного мешочка новую порцию страшного заряда, чиркал спичками и дымил.