В дверях показался радист.

— С пограничного корабля сообщают: заметили буй и подняли наш якорь. Можем идти прямо в базу.

Старший лейтенант Перов определил на карте новый курс и пошел наверх. В лучах послеобеденного солнца картина моря вовсе не выглядела так устрашающе, как ночью. И волны здесь тоже были не такие, как в проливе: более ровные, без пены. Недаром оно так называлось — открытое море. На его просторах было где разгуляться волнам, набрать силу для прыжка. Ровными и глубокими были и впадины между волнами. Это выравнивало ход — катер каждый раз умещался целиком во впадине между гребнями волн. На горизонте появилась, то вздымаясь, то пропадая, темная точка. Командир приказал чуть изменить курс и взялся за бинокль. Через минуту он опустил его и крикнул Берзлапе:

— Ложись на прежний курс! Янка Заринь сигналит, — доложил он майору, — дескать, все идет как надо. Если б на каждом рыбацком боте были такие ребята, нам здесь вообще было бы нечего делать.

Майор взял бинокль.

— Однако мир все-таки тесен! — улыбнулся он. — Помните, я рассказывал о парне, которому помог устроиться на работу? Это он и есть.

— Но ведь он же служил на границе, а родом — из Валмиеры. Какое он имеет отношение к вашим приемным родителям?

— Добрые дела всегда приносят плоды! — Майор нарочно говорил громко, чтобы его услышали и Берзлапа и Крутилин. — После окончания войны соседняя погранзастава взяла шефство над стариками: провели телефон, поставили репродуктор, каждый день присылали солдата наносить воды, нарубить дров и подсобить в других тяжелых работах. Янка несколько месяцев ходил на хутор Красткалны и так хорошо там себя чувствовал, что после демобилизации не захотел уезжать. Тетя Анна одолжила ему денег на одежду и велосипед, я рекомендовал в артель, и Янка устроился на бот, начал учиться на курсах механиков. А по вечерам возвращался на хутор Красткалны, где в печке его ожидал горячий ужин. В четыре часа он вставал, тетя Анна тоже — ставила кофе и воду для бритья. Он, конечно, об этом не просил, но есть люди, которым жизнь кажется бессмысленной, если они не могут заботиться о других…

— Маяк! — доложил Крутилин и протянул руку в сторону берега, обозначившегося темной, едва заметной полоской.

Матросы переглянулись. Даже командира, который множество раз приводил свой катер к родному берегу, охватило радостное возбуждение. Хорошо возвращаться домой с сознанием, что задание выполнено с честью!

Юрий Яковлев

ПЯТЫЙ

работаю в городском музее, в разделе войны, на втором этаже. Каждый день я прохожу по залу, где под стеклом стоят выцветшие знамена и поблескивает оружие, постаревшее и устаревшее. Здесь в музейной тишине оно, наверное, и стрелять-то разучилось. Мины — они никогда уже не взорвутся, ракетницы — им не суждено посылать в ночное небо тревожные сигнальные огни, полевой телефон — много лет назад замерла в нем последняя команда… Иногда мне кажется, что я опустился на морское дно, где, окутанные вечным покоем, лежат случайные, утонувшие предметы. И никто никогда не вернет их к жизни.

Однако нельзя загадывать вперед. Случалось, что музейные экспонаты обретали вторую жизнь. Я знаю, например, историю пулемета, который от гражданской войны до Отечественной простоял в музее, а потом снова очутился в строю, ожил да еще попал в руки легендарного Цезаря Куникова. И бил музейный пулемет фашистов не хуже, чем беляков. Нет, нет, кто поближе знаком с жизнью музея, тот знает, какие поразительные неожиданности порой потрясают тихие стены хранилища древностей. Случается, что оживает не только оружие. Люди, которых считали погибшими, объявляются, приходят в музей, восклицают: «Вот он — я». А под фотографией дата смерти —1943 год.

Музей не морское дно, а мы, работники музея, — не бесстрастные водяные, копошащиеся в случайных трофеях подводного царства. Мы собираем отсверкавшие молнии, мы храним искры больших пожаров. В наших тихих залах юные сердца начинают стучать жарче. А старики не жалеют о прожитой жизни.

Каждое утро я поднимаюсь на второй этаж и по мягкой ковровой дорожке иду через зал. Иногда дорожка еще не постелена, ее чистят. Тогда пол громко поскрипывает под моими шагами. Я прохожу мимо «хромой» партизанской пушки с самодельным колесом. Мимо витрины с личными вещами партизан: бинокли, перочинные ножи, алюминиевые ложки, коптилки, сапожный инструмент — обычные предметы быта, ставшие музейной ценностью. И документы поверх лиловой печати заверенные кровью… А над ними на стене висит картина — горящий багрянцем осенний лес. Мирный лес, без взрывов, без солдат, без войны. Этот лес носит странное название — Красный Куст. Здесь в течение двух месяцев сражались четверо наших разведчиков, окруженных врагами. Их портреты висят чуть правее. Фотографии мутные, увеличенные с маленьких, с белыми уголками для печати. Экскурсоводы обычно останавливаются у Красного Куста. Я наизусть помню их рассказ, который приходится слышать изо дня в день:

— Обратите внимание на этот осенний русский лес. Красные сполохи осин. Желтое невесомое золото кленов. Густая изумрудная зелень елок. И небо высокое, как бы подсиненное. Издалека этот лес кажется огромным полыхающим кустом, вокруг которого раскинулись поля. А теперь всмотритесь в лица этих четверых ребят. Простые, ничем не приметные лица. Самому старшему из них было двадцать лет…

Если бы меня разбудили ночью, я смог бы продолжить этот рассказ. Слово в слово. С любого места.

…Да, они не могли прорваться к своим. Но они не сдавались. Они продолжали драться с врагом. Из разведчиков они превратились в неуловимых диверсантов, которые неожиданно появлялись и бесследно исчезали. Лес помогал им, скрывал их густым покровом. Так они продержались до первого снега. Листья опали. Красный Куст погас. Четверо бесстрашных разведчиков лишились защиты — своего надежного маскхалата. Они оказались на виду у врага. Им оставалось сдаться или принять неравный бой. И они приняли бой…

Каждый день, проходя мимо, я как бы здороваюсь с четырьмя ребятами. Я так привык к ним, что мне кажется — когда-то вместе воевали. И они знали меня молодым.

Но однажды, поравнявшись с Красным Кустом, я обнаружил, что разведчиков не четыре, а пять. Я глазами пересчитал их, провел немую перекличку. Вместе с четырьмя откликнулся пятый.

Я стал рассматривать новичка. Он мало чем отличался от моих старых знакомых. Военная форма вообще делает людей похожими, а на нем была такая же поношенная гимнастерка с полевыми погонами и пилотка со звездочкой, как у остальных. Он сидел прямо, словно проглотил аршин, и изо всех сил смотрел в фотоаппарат. Над правой бровью виднелся шрам… Под фотографией было написано: «С. Афанасьев».

Что за С. Афанасьев?! Я быстро зашагал к себе в хранилище. Я перебрал все материалы, связанные с Красным Кустом. Никакого С. Афанасьева там не значилось. Я стал расспрашивать экскурсоводов. Никто не знал, откуда взялся новичок. Все пожимали плечами.

Проще всего было тут же снять со стены эту загадочную фотографию, но я медлил. Может быть, красные следопыты разыскали пятого неведомого героя Красного Куста и сами повесили портрет рядом с его товарищами? Может быть, в самом деле был пятый, хотя по всем официальным документам в разведку отправилось четверо?

Вечером, когда собрались все сотрудники, я спросил их:

— Что будем делать с пятым?

Сотрудники молчали.

— Может быть, снимем его фотографию до выяснения?

Все покачали головами. Никто не поддержал меня, словно были в сговоре с таинственным новичком. И я почувствовал, что сам не решусь снять фотографию.

Побывав однажды в музее, люди редко когда соберутся сюда во второй раз. Они убеждены в постоянстве экспозиций музеев. А здесь нет застоя… Невидимые для обычного посетителя течения не прекращаются. Из глубин забвения поднимают они все новые и новые сохранившиеся в живых крупицы минувших подвигов. Проходит время, и на неразгаданные тайны музея проливается свет.