Шамил сидел на почетном месте рядом с худым стариком, недавно приехавшим на маленькой гнедой кобыленке. Старик без посторонней помощи спрыгнул на землю, отдал повод Шамилу и бодро пошел по двору, легко ступая ногами, обутыми в мягкие кожаные чувяки.

— Немного болею, — сказал старик, поздоровавшись со всеми за руку.

— Болезни всегда обходили тебя, — сказал Платон Кохелия.

— Залезла одна вот сюда, — ответил старик и указал на поясницу.

— Нет, это не подходит тебе, — сказал серьезно Платон и покачал головой, — тебе-то всего сто с небольшим.

— Сто девять, — поправил старик и улыбнулся.

Он слушал Шамила, изредка кивая головой, замотанной башлыком. Перед стариком стояло блюдо с мясом. Лопатка бычка, повернутая тонкой костью к старику, и услужливо поданный острый нож свидетельствовали об уважении к гостю. Старик слушал Шамила и ел мясо маленькими кусочками. Вино он пил наряду со всеми, стараясь не замочить чуточку подстриженные седые редкие усы.

— О чем они говорят? — спросил я Платона.

— О жизни человека. — Платон неторопливо ел мясо, макая его в аджику, то есть соль, смешанную с перцем и ароматными травами. — Шамил считает, — продолжал Платон, — что возраст человека определяют его дела. И еще он говорит: человек живет долго не потому, что имеет вволю мяса и вина или кушает сыр, сколько хочет, или дышит горами. Человек может жить долго, как ворон или чинара, если он спокоен. Человек умирает раньше срока не от вина или плохого урожая, а от дурного соседа.

— Соседа? — переспросил я.

— Не только соседа. Человек мешает человеку. Я хочу одного, а другой заставляет меня делать иное. Я хочу идти так, а другой говорит, иди этак…

— Это говорит Шамил?

— Да.

— Почему же так думает Шамил?

— Я не знаю, что думает Шамил, а слышу, что он говорит… — уклончиво ответил старик.

Подали жареную ставриду. Платон вышел встречать запоздавших гостей, приехавших из отдаленных поселений. На двух буйволах, запряженных в двухколесную скрипучую арбу, абхазцы привезли бочонок вина. Девушки в кувшинах подносили воду. Предвиделся затяжной пир.

Мне надо было возвращаться в город, а побеседовать с Шамилом хотелось, и я подсел к нему поближе.

Шамилу, пожалуй, уже за сорок. У него сильные волосатые руки, со следами вара на пальцах, крепкий затылок и лысая голова. Глаза у него маленькие, их взгляд производит неприятное впечатление, уши сплюснуты. Беловатый шрам, идущий от носа по краю губ, не слишком украшает его грубое лицо с мясистыми щеками и раздвоенным властным подбородком. Заметив мое пристальное к нему внимание, Шамил недовольно сдвинул брови и, дослушав очередной тост, восхвалявший какого-то знатного колхозного бригадира с кинжалом у пояса, медленно выпил стакан вина.

Я подвинул Шамилу рыбу.

— Не ем, — сказал он, — ставрида пахнет дельфином.

Пили за Шамила. Он хмуро смотрел на стакан, на свои руки, и нельзя было понять, сердится он или смущается. Тамада, ответственный работник из района, нагнулся к Шамилу и что-то сказал. Шамил кивнул и принялся читать на абхазском языке. Я догадался, что это были стихи.

В Абхазии пользуется огромнейшей и вполне заслуженной популярностью народный поэт Дмитрий Иосифович Гулиа. Может быть, Шамил выучил его стихи?

— Стихи Гулиа мы все знаем, — ответил Платон, — знает их и Шамил. Сейчас он рассказывает нам свои…

Спустя некоторое время я спросил тамаду, что воспевал Шамил.

— Море и рыбу, — ответил тамада и принялся наливать вино в восемь стаканов, по числу произнесенных тостов. Эти восемь стаканов кислого вина должен был вначале выпить сам тамада, вновь наполнить их и передать следующему. Отказаться — значило навлечь на себя неудовольствие гостей и оскорбить хозяина дома. Дело могло окончиться дурно, надо было поскорее уезжать, кстати, уже темнело и собиралась гроза. Мне не хотелось покидать этот гостеприимный дом, не выяснив подробнее о содержании стихов, сочиненных Шамилом.

— Море не любит человека, — ответил на мой вопрос Шамил, и глаза его загорелись каким-то новым огнем, осветившим и облагородившим его лицо, — море всегда хочет наказать человека. Море любит рыбу. А когда человек хочет поймать рыбу, море заступается за нее, не дает. О том, как воюет море с рыбаком, я и говорю.

— Вы давно пишете стихи?

— Я их не пишу, — он показал свои руки, — такими руками их не поймать на бумагу.

— Но ведь вы читали свои стихи?

— Свои… Я их держу в голове. Пишут те, у кого плохая память. Стихи — это песня. А песню никто не поет по бумажке. Если песню поют по бумажке, значит, песня никому не нужная…

Шамил замолчал и принялся за восемь стаканов вина, преподнесенных ему тамадой на подносе. Перед тем как выпить очередной стакан, он обращался к тому, в честь кого пьет, и произносил короткую речь, расхваливая хорошие качества этого человека. А за абхазским, так же как и за грузинским, столом никогда не сидят плохие люди.

— Вы знаете старшего лейтенанта Катукова? — спросил я Шамила.

Шамил помрачнел и ответил не сразу.

— Знаю. Всегда жди от него… Он меня хочет поймать. Он пришел лейтенантом, теперь стал старшим лейтенантом. Хочет на мне дослужиться до капитана. Он никогда не будет гостем за моим столом.

…Мы возвращались в глухой темноте после внезапно налетевшего ливня, размывшего горные тропы. Шумно текли потоки. Стучали камни. Невзрачные на вид верховые лошаденки бережно доставили нас на дорогу, к нашему автомобилю.

Встреча с Шамилом и его слова о Катукове могли заставить призадуматься кого угодно. Почему Катуков старательно пытался убедить меня в отсутствии неприязни между рыбаками и пограничниками? Я не рассчитывал найти какие-то скрытые пружины, действующие на эти отношения, так же как не предполагал отыскать романтику в будничном деле. А все же было интересно. Я зачастил на Инди. Романтика была в другом: в любую непогоду, днем и ночью моряки-пограничники зорко охраняли наши морские рубежи.

В конце мая, студеного мая пятьдесят пятого года, произошло событие, круто изменившее отношения между Катуковым и Шамилом Палба. А произошло это так. Накануне шторма, вечером, из Севастополя было прислано предупреждение. Метеослужба предсказывала свежую погоду и шквал в этих широтах.

Никогда не относитесь скептически к шквалам на Черном море. Мне неизвестно, как и почему внезапно возникают эти явления стихии, но мне пришлось испытать их поразительную быстротечную мощь.

В памятную ночь я заночевал в поселке Инди, в дощатом домике одного знакомого рыбака, который за небольшую плату предоставлял комнату, койку и чистое белье. Домик находился почти возле моря. Я не люблю и даже, больше того, боюсь купаться в море ночью. На этот же раз не мог устоять против соблазна. Море было так спокойно, так тихо плескалось у берега. Не заплывая далеко, мы искупались и освеженными вернулись в дом. Небо было черное, будто его завесили бархатом.

К утру сгустилась духота. Несмотря на раскрытые окна, нечем было дышать. Я вышел на крыльцо. Но и на воздухе было не лучше. Пальмы, поднимавшиеся ввысь своими тонкими стволами, молчали. А обычно даже слабый ветерок шелестит в их чутких макушках. Море только угадывалось по легкому всплеску и еле заметному движению бриза.

Было то время ночи, когда все спят, даже летучие мыши. Только бессонные лучи прожекторов вспыхивали там и здесь с равными промежутками времени.

Кто-то вышел из соседнего домика, белевшего каменными сваями между бананами, и направился к морю. Это был Шамил. Он нес весла. За ним шел паренек лет восемнадцати — сын старого рыбака Саула, потерявшего правую ногу в Керчи в мае сорок второго года. Паренек закончил десятилетку, но не прошел по конкурсу в Сухумский пединститут и остался в артели, где работал второй год на баркасе «Муссон» вместе со своим отцом. Теперь на «Муссоне» старшим был Шамил.

— Я сбегаю к пограничникам, — сказал паренек, подстраиваясь под твердый и решительный шаг Шамила.

Тот по-абхазски что-то возразил ему глухим недовольным голосом.