Таня снова почувствовала себя пятнадцатилетней девочкой, которой приставили штык к горлу…

– Госпожа Гур! Несколько минут назад к вам звонила женщина. Это была Джуди Сандерс? С каким заданием вы послали ее в Мытищи? Отвечайте!

Таня покачнулась и, увидев протянутые руки Элизабет, бессильно опустилась рядом с ней на диван. Она понимала, что это все только привычные приемы КГБ: напугать, обессилить, а затем все выпытать! Но она ничего не могла поделать с охватившим ее страхом. Ей показалось, что она теряет сознание, что комната поплыла перед ее глазами…

– Прекратите! Сейчас же прекратите это! – вдруг закричала, не помня себя, Элизабет и засуетилась вокруг откинувшейся на диване подруги. Расстегнув несколько пуговиц на ее кофте, она стала растирать ей виски.

– Что с ней? – недовольно поморщившись, спросила Катунова по-русски. – Олег, позовите врача!

– Вон отсюда! – поднялась вся красная от волнения Элизабет. – Немедленно уходите отсюда! Все! И вы… Если вы сейчас же, слышите меня, сейчас же не выйдете из моего номера, то я!.. – она вплотную подскочила к Катуновой и угрожающе остановилась, глядя на нее снизу вверх. Ее небольшие полные руки были крепко сжаты в кулаки и по-детски выставлены чуть вперед.

Катунова с удивлением взглянула на застывшую в такой странной позе старуху. Мужчина у двери и Олег Петров сделали несколько шагов к ним, явно опасаясь, что Элизабет сейчас начнет бить Катунову. Но Элизабет даже не посмотрела в их сторону.

– Уходите! – почти шепотом приказала она Катуновой. – И без представителя из американского посольства не вздумайте возвращаться!

Катунова еще раз внимательно посмотрела на Элизабет, затем перевела взгляд на лежащую Таню. Отвернувшись, она кивнула мужчинам, и они тихо вышли из номера. Олег задержался было у двери, хотел что-то сказать, но передумал и вышел, закрыв за собой дверь.

Элизабет бросилась к Тане:

– Как ты?

– Ничего… Лучше… Теперь лучше… – Таня села и сделала несколько глубоких вздохов. – Голова закружилась. Но теперь прошло. Спасибо тебе!

– За что?

– Ты молодец! Я совсем растерялась. Боже, какие люди! Какие люди! – Таня прижала ладони к горящим щекам. – Что же теперь делать?

– Ничего, – твердо сказала Элизабет. – Ничего не делать. Сейчас пойдем спать. А завтра свяжемся с нашим посольством. Нас не оставят. Пусть только попробуют, я к Рейгану пойду! Я весь Конгресс на ноги подниму! Я им покажу – «советская гражданка»!

Таня старалась не смотреть на лихорадочно снующую по комнате Элизабет. Рейган, Конгресс – все это громкие, но мало что значащие для русских слова. Конечно, Элизабет нечего бояться! У нее перед глазами нет этой чудовищной картины – насилия, убийства родителей и сестер! И она не знает, что за наглыми угрозами Катуновой стоит целое государство… Бедная Джуди! Где она? Что произошло? Неужели этот урод, ее внук, выдал девушку? Только бы девочку не били в КГБ! Конечно, на насилие они не решатся, сейчас не 19-й год! Хотя… Что ж, Таня все возьмет на себя. Господи, зачем же она бросила трубку, когда Джуди позвонила? Но разве она знала, что девочку арестовали? Она хотела только предупредить, чтобы Джуди не входила к ним в номер, ведь здесь сидел гид, и явно неспроста. Но теперь… Боже, как страшно!..

Таня закрыла глаза и откинула голову назад. Элизабет молча остановилась над ней. Сквозь окно донесся мелодичный перезвон кремлевских курантов – перед тем, как удары колокола извещают, который час, кремлевские куранты всегда играют нежный мелодичный перезвон…

В маленькой и узкой комнате тяжело нависал некрашеный бревенчатый потолок. Из таких же серых от старости бревен были глухие, с крохотным окном стены. Кроме кровати и покосившейся тумбочки, служившей не то столярной мастерской, не то кладовой, здесь с трудом уместился широкий трехстворчатый шкаф. Был он без ящиков и без дверей, явно самодельный, и от него сильно пахло новым деревом. Внутри него был свален плотницкий инструмент – рубанки, стамески, тиски, банки с лаком и столярным клеем. Наклейки на банках были одноцветные, русские. Джуди лежала с открытыми глазами уже давно. Из окошка, занавешенного плотной тканью, расползались тусклые полосы света. Джуди никак не могла понять, где она. Сколько валяется на этой жесткой, в колдобинах кровати – день, два?… Вспомнилось: кто-то поднимает ее, долго несет, неприятно дышит в самое ухо, переодевает… И все это как в тумане. А главное – разламывающая голову боль! Потом вокруг какие-то люди, они о чем-то встревоженно переговариваются, покрикивают друг на друга… Неужели это она так громко орет, рыдает, отталкивает чьи-то руки? Ее кормят из ложечки, но этот человек раздражает ее, ей страшно с ним. А вокруг никого…

Джуди, откинув одеяло, медленно села на кровати. На ней был чей-то чужой байковый халат, на ногах носки. Голова болела, но терпимо. Она дотронулась до нее рукой и замерла в ужасе. О, Боже – она острижена наголо и весь череп заклеен какими-то пластырями! Что это? Ах, да! Она же выбила головой лобовое стекло машины. Видимо, ей сшивали пораненную голову. Череп, слава Богу, цел… Но – лысая! Какой ужас!

Она спустила голые ноги на холодный деревянный пол, неподвижно посидела, поискав взглядом зеркало в этой комнатушке, но зеркала не было, и она медленно поднялась, сделала несколько шагов к темнеющей в углу двери. Бесшумно повернула ручку и зажмурилась от ударившего в глаза солнечного света.

Перед ней была небольшая комната, которая, вероятно, служила хозяевам и гостиной, и столовой одновременно. Посреди комнаты стоял большой четырехугольный стол, покрытый светлой чистой скатертью. Вокруг толпились деревянные стулья. Над столом висел оранжевый абажур с бахромой. У стены высился до потолка посудный шкаф с расставленными в нем хрустальными рюмками, пестрыми салатницами, ярким чайным сервизом. Несколько тумбочек с вышитыми салфетками, побрякушками и искусственными цветами, огромный ламповый приемник с проигрывателем на широко растопыренных ногах, этажерка с книгами, цветастый с плавающими лебедями ковер на стене, диван. Над диваном, в простой деревянной рамке под стеклом было четыре ряда черно-белых армейских фотографии – по три в каждом ряду. Одну из этих фотографий Джуди уже видела над кроватью у Алексея в комнате его общежития в Мытищах – семь советских солдат с автоматами в руках живописно расположились в кузове бронетранспортера. В одном из этих солдат она теперь узнала Алексея, только на этом фото он был значительно моложе. На остальных фотографиях та же семерка солдат была запечатлена на фоне высоких снежных гор, на привале, за обедом, снова на бронетранспортере…

Под фотографиями, на диване кто-то спал, с головой укрывшись тяжелым ватным одеялом.

Джуди, слегка покачиваясь от головокружения, медленно прошлась по комнате. Зеркала не было и тут. Она остановилась над спящим, пытаясь понять по очертаниям тела – мужчина это или женщина. Ничего не решив, прошла к двери на кухню, заглянула туда. Там никого не было. В углу у окна висел рукомойник, под ним стояло жестяное ведро, а рядом – какие-то бочки, мешок с картошкой. На стене – полки с кастрюлями, под ними – самодельный кухонный столик с чугунной сковородкой, накрытый крышкой. Напротив – большая кирпичная русская печь, в которой тепло потрескивали горящие дрова. Груда свеже-пахнущих еловых и березовых поленьев была свалена у наружной двери, и здесь же, сбоку от двери висело небольшое тусклое зеркало.

Джуди подошла к нему и осторожно заглянула. Господи! Ну и вид! Весь череп заклеен лентами грязного пластыря, а между ними узкими бороздками прорастает короткая щетинка новых волос. Даже панкам такое не снилось! А лицо! Одни скулы торчат! И глаза – то ли от худобы, то ли от лысины они стали огромными, как у заключенных в Освенциме.

Вздохнув, Джуди повернулась, подошла к кухонному столику, сняла крышку со сковородки. Там лежала одна, явно холодная, отороченная белым жиром котлета. Джуди брезгливо взяла ее, надкусила и, отодвинув ситцевую занавеску, посмотрела в окно на заснеженный двор, где вдоль забора ровными аккуратными поленицами высились заготовленные дрова. Бескрайняя и до горизонта снежная белизна до слез резала глаза. И там, вдали, за кромкой горизонта еле видно – пунктиром – катил поезд, гудел паровоз…