Когда она ушла, Кречет оделся и сошел вниз. Попросил привести его машину. Наверно, лицо у него перевернутое — тип за конторкой так и уставился; Кречет ответил взглядом в упор, и тот отвел глаза. Откуда-то сзади слышна музыка. Трогательная музыка — для танцев, для любви. Кречет ждал, пока пригонят машину, а время словно растягивалось: над входом в лифт золоченые часы, минутная стрелка перескакивает с черты на черту, но так редко, так неохотно, будто каждый раз примерзает. С улицы вошли люди, смеются. На конторке звонит телефон. Кречет все следил за часами. Может быть, они испорчены? Нет, минутная стрелка перепрыгнула дальше. До чего медленно, эдак он и за неделю не доберется. Чудится: шоссе отсюда до Тинтерна растянулось на тысячи и тысячи миль, не отмеченные ни на одной карте, — втайне там все исказилось, безжалостное, бесплодное, куда страшней, чем бескрайние пустыни Юго-Запада, что зияют на картах, которые он когда-то повесил у себя в комнате.

Наконец машину привели. Кречет дал шоферу доллар. И когда отъезжал, его словно что-то легонько подтолкнуло… будто пускаешься в открытое море — и кто-то, радуясь случаю помочь, отпихнул лодку ногой. Он прищурился, осмотрелся — в каких-нибудь трех шагах стоит полицейский, невозмутимо потирает нос. Городские огни мельтешат перед глазами, но у Кречета хватает ума их не замечать. Как бы они ни слепили, ни мелькали, все равно его это не трогает, он поедет напролом. Он ехал медленно. Как-то не очень верится, что и вправду ведешь большую, сильную машину, значит, нечего бояться, что в кого-то врежешься. Все просто проплывают мимо. Потом оказалось — начинается дождь. Может, потому и думалось о море? И вдруг дождь перешел в мокрый снег. Теперь мостовые станут опасны. Конец марта, весна старается взять свое. Только сегодня утром мать сказала: «Вроде солнышко хочет пробиться».

Так, сквозь мокрую кашу, он ехал несколько часов. Навстречу попадались только редкие грузовики; словно приветствуя, они зажигали и вновь гасили фары. Кречет машинально отвечал тем же. За стеклом в ночи проплывали призрачные огни и тени, заправочные станции, придорожные ресторанчики, дома всплывали и вновь погружались в безмолвие. Он все ехал. Нога, нажимавшая на педаль, совсем онемела, а сбросить скорость боишься. Точно актер в том сегодняшнем фильме — несешься во тьме и ни о чем не думаешь, будто знаешь, что кто-то уже расписал для тебя и слова и поступки, а твое дело — все исполнить.

На ферму он приехал перед рассветом.

Огни нигде не горели. Кречет выскочил из машины, оставил дверцу настежь и побежал к боковому крыльцу. Узорчатые железные перила были выкрашены белой краской. Ступеньки скользкие, совсем заледенели. Тяжело дыша, Кречет застучал в дверь кулаком. Потом вспомнил — у него же свой ключ. Пальцы окоченели, никак не удавалось сунуть ключ в замочную скважину.

Сверху донесся голос. Кто-то его окликнул. Кречет выругался, все-таки воткнул ключ и повернул.

Когда он наконец отворил дверь, к нему уже шла Клара. Полы ее халата развевались. Встрепанные волосы — дыбом, будто от удивления; лицо припухло.

— Что такое? Ты пьян? Что стряслось?

— Он не спит? Скажи ему, пускай сойдет вниз, — сказал Кречет.

— Он думал, бандиты ломятся. Пошел за револьвером. — Клара отошла к лестнице, крикнула наверх: — Это просто Кристофер!

Наверху было тихо. Потом раздались медленные, тяжелые шаги Ревира.

— Не беспокойся, все в порядке, — сказала Клара.

— Нет, пускай он сойдет вниз. Мне надо с ним поговорить.

Клара в недоумении смотрела на сына.

— Что такое?

— Мне надо с ним поговорить. И с тобой тоже. — Его трясло, дрожь не унималась. — Можно сесть вон тут, в кухне. Иди сядь.

— Ты спятил?

— Иди сядь. Прошу тебя.

— Отец решит, что ты…

— Замолчи!

— Да ты с кем разговариваешь?

— Молчи!

Он втолкнул мать в кухню. Клара уставилась на него, глаза сузились, точно у кошки. В темноте подсела к столу. Кречет щелкнул выключателем. Кухня засверкала новеньким светло-зеленым кафелем и стеклянными дверцами буфетов. Старые, ничем не примечательные стены давно уже обшиты полированными деревянными панелями.

— Сойдет он вниз или нет? — сказал Кречет. Сердце стучало как молот. Он все прислушивался к шагам Ревира на черной лестнице.

— Он уже старый. Какого черта тебе от него надо? Ты что, влип в историю, полиция, что ли, за тобой гонится? Или из-за какой-нибудь девки влип? Какая там беда ни есть, мог бы потерпеть до утра.

— Где он?

— Сходи за ним сам, коли он тебе понадобился.

Они ждали. Клара все взглядывала на него и сразу отводила глаза, будто увидала в его лице что-то такое, с чем еще не могла освоиться. Кречет видел — грудь ее часто вздымается, слышал прерывистое, испуганное дыхание. У него тоже неудержимо тряслись руки. Он опустил глаза — с мокрых башмаков на кафельный пол натекла лужица.

— Вот видишь, промочил ноги, теперь расхвораешься, — сказала Клара. Но не только Кречету, ей и самой эти слова показались фальшивыми. А потом она выговорила слабым, мучительно дрогнувшим голо сом:

— Кречет…

— Не называй меня так!

— Что ты хочешь делать?

Кажется, целая вечность прошла, и наконец опять послышались шаги Ревира. Он неуклюже спускался по лестнице, из-за артрита одно колено у него не сгибалось. Кречет ждал, прислушивался и чувствовал, как что-то жжет глаза.

— Кречет… — опять начала было Клара.

— Молчи!

В дверях появился Ревир. Он натянул на себя старый комбинезон для всякой черной работы, штаны линялые, в пятнах. Стал на пороге и посмотрел на Кречета.

— Что такое, чего ты шумишь? — спросил он.

— Иди сюда и молчи! — крикнул Кречет.

Вытащил револьвер и положил подле себя на буфетную стойку. Руки тряслись.

— Что это ты…

— Заткнись! Слышать тебя не могу! — заорал Кречет. — Иди сюда и заткнись!

Старик вошел в кухню. Споткнулся было, но тотчас овладел собой; он не сводил глаз с револьвера под рукой Креста. Клара бессильно откинулась на спинку стула и смотрела в лицо Кречету. Она очень побледнела. Никогда еще Кречет не видел ее такой старой, у него что-то перевернулось внутри, неистово затрепыхалось. Дышать становилось все трудней. Он смотрел на мать и Ревира — у обоих на свету черты лица обозначились резко, грубо, хоть Клара и позаботилась, чтоб свет был мягкий: он таинственно льется из каких-то мерцающих трубок, скрытый за посудными шкафами.

— Мне… — начал Кречет. Голос сорвался, не хватило воздуха. Он положил руку на револьвер. — Мне надо…

Он беспомощно смотрел на них. Проходили секунды; тихонько гудели лампы дневного света. Гудели часы и холодильник.

— Мне надо кое-что тебе объяснить, — сказал Ревиру Кречет.

И опять он стоит и ждет чего-то, и нет у него слов. Голова будто набита жаркой ватой. И губы, кажется, распухли — толстые, непослушные. Наконец он сжал в пальцах револьвер, поднял… так долго надвигалась эта минута.

— Кречет!.. — вскрикнула Клара.

— Тише ты! Не могу я больше, — выговорил он непослушными губами. — Не могу я. Мне… — Он пытался вы прямиться. Так трудно было стать прямо, расправить плечи, казалось, спина вытягивается, весь он становится длинный-длинный; он глубоко вздохнул, и грудь тоже необыкновенно расширилась. — Я вот зачем вернулся, мне надо ему объяснить, что я сделаю. С тобой и с собой, — прибавил он, обращаясь к матери. Клара сидела босая, пальцы ног зябко поджались на кафельном полу. — Пускай знает, почему это я. Тогда он после сможет объяснить.

— Что он сказал? — спросил Ревир.

— Ничего! Он рехнулся! — со злостью сказала Клара.

Она поднялась. Кречет вжался спиной в буфетную стойку. Выставил перед собой револьвер, направил на Клару.

— Ты что делаешь? Дурак, псих! Вроде есть башка на плечах, а дурак! Поглядел бы на себя! Стоит тут… И сам не урод, и башка на плечах, а запсиховал! Вот заберут тебя в сумасшедший дом — и черт с тобой! Кречет…

Лицо Клары задрожало, исказилось. Она смотрела на Кречета, будто искала в его лице нечто такое, чего совсем не хотела видеть.