Она дошла до конца прилавка, чуть подалась вперед; впервые она остро почувствовала, что руки у нее голые почти до плеч и на них золотистый пушок. Если выйти на солнце, она вся будет шелковая, золотистая. Она поглядела на свои руки и медленно подняла глаза на Ревира.

Он смотрел на нее в упор. Кажется, он не слыхал ни одного ее слова, только слушал певучий, задумчивый голос. Клара вышла из-за прилавка и проводила его до дверей, будто гостя, которого принимала у себя в доме. За дверьми, у края тротуара, ждала машина. В машине сидели двое детей. Задняя дверца была открыта, мальчуган лет восьми выставил ноги наружу; другой боролся с ним, старался обхватить его за шею. Они спорили злым, свистящим шепотом, точно им строго-настрого велено было не шуметь.

— У вас и еще дети есть? — спросила Клара.

— Еще мальчик двух лет, — ответил Ревир.

Клара заслонила глаза рукой от солнца. Она и Ревир остановились на пороге. Клара отворила дверь и прислонилась к ней, не давая захлопнуться. На ней было светло-желтое платье, юбку вокруг колен развевал ветер.

— Это славно, — отозвалась она. Но слова ее прозвучали печально.

Ревир ничего не сказал, и Клара на него не смотрела. Опять обоих сковало молчание, как прежде в магазине, но на этот раз оно их как-то сблизило — они стояли, окутанные молчанием, и оба смотрели на его детей, а те дрались и их не замечали.

Когда Клара вернулась в магазин, ее ждал мистер Пельтье. Он чуть не целыми днями просиживал в своей каморке за выпивкой, лишь изредка выходил в проулок поглядеть, как чернокожие работники сгружают с машин товар, который подвозили несколько раз в месяц. Мистер Пельтье ходил в белой рубашке, при галстуке и вообще одевался так, чтобы все видели, что он не чета прочим жителям Тинтерна; лицо у него было красное и очень подвижное.

— На много купил? — спросил мистер Пельтье.

От него тянуло чем-то затхлым, несвежим — тем же запахом отдавал и весь магазин.

— На пять центов, — сказала Клара и невольно усмехнулась.

— На пять центов, — повторил мистер Пельтье. Он тоже едва не усмехнулся. — Ну и скряга же, сукин сын. Гнусный, паршивый скряга.

— А может, он не за покупками приходил, — сказала Клара.

Пельтье принял ее слова так, будто на него замахнулось малое дитя, — вскинул голову, точно его и удивили, и позабавили.

— Так для чего же он тогда приходил? — спросил он.

— Я думаю, как тихо.

— Тут не о чем думать.

— Я прямо слышу, как все тихо. Я много про это думаю.

Они стояли на мосту и смотрели вниз, на реку. Был уже июль, и река мелела. Клара прислонилась к ржавым перилам, протянула руки, точно взмолилась о чем-то, — река ее разочаровала, слишком медленно текла вода, затянутая нечистой масляной пленкой. От берега до берега далеко, но сама река обмелела, обратилась в неглубокую спокойную канаву посреди скалистого русла, а скалы будто сделаны из чего-то белого и на удивление непрочного; кажется, тронешь — и станут крошиться и пачкать пальцы, как мел.

— Совсем тихо, — сказала Клара. — И кругом повсюду так, только там не так слышно.

Лаури ногой скидывал с моста мелкие камешки. Даже плеска настоящего не получалось, камешки просто уходили под воду. Клара ждала, когда же он заговорит. Но это было все равно что ждать всплеска от брошенного камешка — чем больше прислушиваешься, тем меньше слышно.

Оба берега высокие и поверху густо поросли деревьями и кустами вперемешку. То и дело берега изгибаются, вдаются в русло мысами, так, что не разглядишь, как там дальше вьется и петляет река, пока вовсе не скроется из глаз.

— Реки всегда так, — объяснил Лаури и стал чертить прутиком в пыли. — Сперва река прямая, потому что течет быстро. А потом течение становится медленней, и она извивается как змея. На поворотах подхватывает грунт и всякий мусор и от этого течет еще медленней. И становится еще извилистей. Извилистей, шире, полноводней, а потом получается вот что. — И к удивлению Клары, сильно нажимая прутиком, Лаури провел в пыли, среди всех изгибов и извилин, прямую черту к самому началу, где речка сперва была тоже прямая.

— Правда, честное слово? — лениво спросила Клара.

Лаури кинул прутик за перила. Казалось, тот падал очень медленно и на воду упал беззвучно. Оба смотрели, как он проплыл под мостом и его понесло прочь.

— Грязная эта река, — сказала Клара. — Вон там, на той стороне, грязища жуткая. Всякий мусор туда спускают, и помойки, и все, мне Соня говорила. Меня прямо тошнит.

Жара давила. Клара отбросила волосы, упавшие на глаза. Лаури молчал, но это было все равно как тишина, которую она слушала всегда, и ничуть не удивляло. Она прижала пальцами веки, в глазах от солнца заплясали пестрые пятна; когда-то, много лет назад, она так развлекалась в грузовиках и автобусах. Если человеку что-то очень нужно, ему непременно надо этого добиться, подумала она. И если чего-то очень сильно хочешь, непременно надо добиться. Отняла руки от лица — и вот она опять, река, спокойная, такая же, как была. Клара подняла глаза на Лаури, он прислонился спиной к перилам — стоит и улыбается. Волосы у него выцвели на летнем солнце и стали еще светлей. А лицо загорелое и глаза голубые, тихие, задумчивые; он какой-то словно из двух половин: одна снаружи, а другая внутри — и она хочет вырваться наружу. Наверно, куда он ни попадет, он в это время думает про какое-нибудь другое место, и, если кто с ним рядом, он думает о ком-нибудь другом. Всюду ему плохо, вечно его куда-то тянет.

— Тебе, что ли, и сказать нечего? — спросила Клара.

— Может быть, и нечего.

— А чего ты делал, пока ездил?

— Да так, разные дела.

— Все секретничаешь.

— А ты все любопытничаешь, малышка.

Сказал — и улыбнулся так, что сразу видно: с Кларой говорит только та его половина, которая снаружи. Схватить бы его, заглянуть в глаза, в самую глубину, отыскать зернышко, сердцевину, настоящего Лаури — почему он такой загадочный и непонятный? А может, он обыкновенный, может, все стали бы такие, если б были свободны и ничего их не давило? Стоило Кларе прикрыть глаза — и чудилось: вот она невидимкой приближается к нему, пытается невидимо его обнять, а он, словно танцуя, все ускользает из рук, и никак его не ухватишь. Это просто несправедливо — ее так мучительно к нему тянет, все внутри ноет от тоски по нему, а он нипочем не принимает ее всерьез… просто дико — чего он упирается, ведь другие преспокойно идут на все это: женятся, заводят детей, семью, обзаводятся хозяйством. Так уж положено, этому покорялись мужчины и поноровистей, чем Лаури, к примеру ее отец. Но они покорялись, не зная, что можно этого избежать. Беда в том, что Лаури уж слишком много знает — и ничего не знает по-настоящему. Он внимательно смотрит под ноги — куда шагнуть. Смотрит, на что наткнулись его руки. Совсем не так, как другие, кого видела Клара в своей жизни, как ее отец и другие мужчины вроде него, — те всегда дико озирались по сторонам, гадали, откуда что на них нагрянет. И не понимали, что следить надо за собой.

— Сделаешь, что я попрошу? — сказала Клара.

— Что именно?

— Погляди на меня по-серьезному. Скажи «Клара» по-серьезному.

Лаури в эту минуту закуривал. Он остановился на середине затяжки и сказал:

— Ладно, Клара.

— А серьезней ты не можешь?

— Клара. Клара…

Ему не хватило дыхания, и слово замерло, оборвалось нотой не просто серьезной, но безнадежной. Клара внутренне ахнула, ей-то всегда казалось, что самый звук этого имени для людей обозначает одну ее — а оно не имеет к ней никакого отношения, просто какое-то глупое имя.

— Лучше пускай бы я была не я, — сказала она. — Ну, то есть пускай бы меня звали по-другому. Хоть Маргарет, что ли.

— Что вдруг?

— Где-то я слыхала такое имя.

Столько всего у нее перед глазами, но один только Лаури — как сон. Так бывает: кто-то снится, но видишь только какой он снаружи, вот почему сны такие страшные — есть еще что-то в глубине, но туда никак не заглянешь. За спиной у Лаури перила моста — прочные, самые настоящие, а дальше крутой берег, он сплошь зарос сорной травой, травы теснятся, карабкаются все выше, кончики их уже подсыхают, рыжеют от зноя… только и запало Кларе в память это ощущение: разгар лета, знойный ласковый день, в воздухе все чуть мерцает, зыбится. А внизу течет, уходит вдаль река, она называется Иден, но на самом деле это имя вовсе не означает реку, все равно как ничего не означает имя Клара. Стайками вылетают из прибрежных кустов птицы, перекликаются между собой. Порою поднимется ветер, откинет у Клары с лица растрепавшиеся волосы, обдаст прохладой разогретую солнцем кожу — он тоже настоящий, он дует из жарких, бездонных просторов летнего неба, оно такое синее, и на синем мелкие облачка, будто каракули мелом. Один Лаури не совсем настоящий. Кажется, дотронься до него — и он растает дымом просто ей назло; а может, рука погрузится в него, уйдет, как в омут: дна не сыскать и не разберешь, что там, в глубине. Знал бы он, как я про него думаю, так переменился бы, пришло ей в голову. Он просто не знает. И еще ей подумалось: никто никого так не любит, как я его люблю.