Она очень привязалась к детям Джинни, особенно к маленькому. В воскресенье отправилась с ними на загородную прогулку, затеянную благотворительным обществом (хотелось чем-то занять время, дожидаясь Лаури, он обещал прийти не раньше восьми), и все просила, чтоб ей дали подержать малыша, даже когда Джинни не прочь была понести его сама. Джинни опять была беременна. Боб, ее муж, все еще не нашел работы, и они жили у матери Джинни.

Шли медленно, тесной компанией. Клара подумала — сегодня на гулянье все люди выглядят по-особенному, не так, как всегда. Старухи пришли в шляпках, в круглых черных соломенных шляпках, на которых красовались искусственные цветы, чаще всего фиалки. Мужчины почти все явились в парадных костюмах, хоть видно было, что им и жарко, и неловко. Джинни надела прозрачное платье с длинными рукавами, она уже посадила на него пятна — пока ехали в машине, пролилось молоко из бутылочки, которую захватили для маленького, — но лицо ее порозовело от музыки, от праздничного оживления, и ее, видно, не огорчало, что Боб идет не рядом, а на несколько шагов впереди. На Клару поглядывали, и она лениво, мечтательно улыбалась в ответ: не диво, что люди смотрят, на нее стоит посмотреть, и она готова вознаградить их за это. У пивного павильона добровольной пожарной команды — это была самая большая из всех разбитых на лугу палаток — стояла Соня со своим дружком, но Клара к ним не подошла. Джинни подтолкнула ее локтем и сказала:

— Вот нахальные, а?

Клара только пожала плечами. Так удивительно, но и радостно, тепло на сердце, и надо установить какое-то равновесие между своей тайной, которую она теперь уже твердо знает, и этим пестрым, шумным праздником, и никак не опомниться от удивления, что есть у нее этот секрет, которого никто-никто не знает, даже Джинни.

Подошли к палатке, где шла игра в бинго[2], и Клара с Джинни сыграли разок-другой; малыш хныкал и дергал Клару за юбку, а старший мальчик все запихивал в рот сухие кукурузные зерна, которые они переставляли на истрепанных, засаленных картах. Рядом остановилась важная толстуха, жена хозяина тинтернской аптеки, и принялась ворковать над малышом. На ней был фартук с особенными, внутренними карманами для мелочи.

— Что-то вам обеим не везет, — сказала она Джинни и Кларе.

В последней игре Кларе опять не везло, и она сидела, катая на ладони кукурузные зерна и неподвижно глядя на карту, а на губах ее застыла улыбка, и мысли унеслись от шумной палатки, от игроков в бинго, от игральных костей и патефонной музыки — на берег океана, к тем дням с Лаури. Но дни эти уже так далеки… Тут кто-то заорал: «Бинго!» — и, как всегда, крик застал ее врасплох.

— Мура, — сказала Джинни и оттолкнула карту.

Клара круто повернулась, перебросила ноги через скамью, решительно вскочила. И вдруг подумалось: «Месяцев через шесть, через семь я так не смогу». Подумалось ни с того ни с сего, но это была сама жизнь, куда живей всех воспоминаний, которым она только что предавалась.

Боба они отыскали в палатке с пивом — где ж еще ему быть, — постояли там, потолковали с разными людьми. Дул ветерок, взметал пыль — в августе не было дождей, земля пересохла, — и Клара порой нагибалась, придерживала юбку у колен. Она была в желтых туфлях на высоком каблуке (чулок не надела — и зря, натерла пятку), в светло-голубом платье, которое напоминало ей глаза Лаури, хотя у нее и у самой глаза были почти того же цвета. В это утро, да и каждое утро с памятного четверга, она покрывала лицо кремом из синего пузырька (крем брала в аптеке, заплатила 59 центов) и потом стояла перед зеркалом и задумчиво, кругами поглаживала кожу, глядя не в глаза своему отражению, а сквозь него куда-то вдаль. Потом осторожно снимала крем, придвигалась ближе к зеркалу и выщипывала брови, оставляя тоненькие дуги, от этого лицо делалось нежное и удивленное, никогда еще она такой не была. Прежде по ней сразу видно было, что эта девчонка твердо стоит на ногах, а теперь она стала совсем другая, будто подражала той, загадочной, что получилась тогда на фотографии. Вроде и она, только лучше. Когда мужчины, взглянув на нее, медлили отвести глаза, она чуть поворачивала голову, встряхивала волосами — пусть им будет еще на что посмотреть; до поездки с Лаури у нее ничего такого и в мыслях не было. Но, наверно, все мужчины чем-то похожи на Лаури или стараются быть такими, как он. В пивной палатке Боб так и сыпал шуточками и подталкивал ее плечом, а когда Джинни с кем-то заговорилась и отошла подальше, сжал Кларину руку повыше локтя.

Клара поглядела, будто не узнала — откуда он такой взялся, что это с ним? Сколько месяцев она слышала, как Джинни его оплакивает, и, конечно, Джинни права, ему страх как не везет, но вот сейчас перед ней совсем другой человек — недобрый, решительный, взволнованный какой-то одному ему понятной заботой… кажется, будто она видит его в первый раз. В мозгу мелькнуло — а ведь и он мог бы сделать с ней то, что сделал Лаури, и тогда у нее мог бы родиться ребенок от него, да и от любого другого… неужели так могло случиться?! Ведь все, кроме Лаури, такие скучные, обыкновенные!

Она отошла от Боба, догнала Джинни, подхватила на руки маленького, заглянула в бессмысленные младенческие глаза, и тут к ней кто-то подошел. Ревир. Клара улыбнулась ему и заставила малыша приветственно помахать ручонкой, будто так и надо, чтоб Ревир подошел к ней в этой шумной толпе, на гулянье тинтернских пожарников. И начала болтать про малыша:

— Его зовут Джефферсон, вот это Джинни, его мама, а вон там его отец — во-он, где все хохочут. Веселое нынче гулянье, правда?

Ревир неловко стоял перед нею, заложив одну руку в карман.

— Давай мне малого, Клара, — сказала Джинни. — Поди развлекайся.

Она говорила словно бы и ласково, и по-хозяйски, так распоряжалась ею ее собственная мамаша, но в этих словах крылось неодобрение, и Ревир должен был это понять — как-никак женатый человек, а гуляет здесь один, и ведь он только что уволил мужа Кэролайн за то, что бедняга выпил лишнее! Джинни перехватила малыша, и Клара осталась с пустыми руками, лицом к лицу с Ревиром.

— Вы, я вижу, любите детей, — сказал он.

— Больше всего я люблю маленьких, — сказала она.

И подумала о Лаури и о том, какой будет ребенок — его и ее ребенок, и, может, глаза у него будут отцовские, и пускай Лаури сам выберет для него имя… на миг у нее даже голова закружилась. Они с Ревиром медленно пошли прочь. Клару одолевала странная слабость — будто вот-вот подкосятся ноги, но это почти приятно, только, пожалуй, не стоит говорить Ревиру. А он все молчит, будто ему нечего сказать. И она принялась болтать:

— Вот мне чего хочется — чтоб у меня было много-много детей, семеро или, может, восемь, и большой дом, и все такое. А если в доме нет маленьких, что за радость, верно?.. А я только воротилась, ездила на побережье, вон в какую даль. С друзьями ездила, мы там загорали, купались.

Клара обратила к нему такую слепящую и ослепленную улыбку, словно все еще не опомнилась от солнца, бьющего в глаза. Но Ревир не улыбался. Ему явно было не по себе.

— Я нынче жду в гости одного друга, — продолжала Клара. Ей даже захотелось дернуть Ревира за рукав, чтобы он понял, какое это для нее событие. — И у меня еще куча дел, надо пораньше вернуться домой… я сюда только так приехала, за компанию с подружкой…

— Вам так приятно о них рассказывать… о ваших друзьях?

Странный вопрос. Клара подняла глаза на Ревира и словно споткнулась под его взглядом — он смотрел на нее в упор, совсем как Лаури. Сильней закружилась голова. Захотелось вернуться к Джинни — хоть она и сердитая сейчас, а все-таки возле нее спокойнее, вроде как под защитой, и можно убить время до восьми, а там придет Лаури.

— Джинни моя подруга… — начала она, но тут с криком пробежала орава мальчишек, и Клара не договорила. Через весь луг, где устроено было гулянье, они прошли к стоянке машин. Вернее, к самому обыкновенному пустырю, где на время гулянья можно было поставить машину. Сюда музыка почти не доносилась. Ревир сказал: