— Если тот капкан на ондатру пропадет, я уж буду знать, кто его свистнул, — мрачно сказал Джонатану Роберт.

— Да ну? — отозвался Джонатан.

Джонатану уже четырнадцать, у него узкое смуглое лицо, нечистая кожа, руки и ноги тощие как палки. За столом сидит напротив Кречета, но никогда на него не смотрит. Вот он оскалил было зубы, сейчас скорчит Роберту рожу, думает, отец не увидит. Но в последнюю секунду лицо у него делается деревянное, значит, Ревир поглядел в его сторону. Мальчики молчат. Кларк сидит ближе всех к плите, смотрит на Клару. На ней толстый халат из розового шелка, его купил Ревир, чтоб мальчики поднесли ей в подарок на рождество. Халат стеганый, на вороте ярко-розовый бант. Приятно слушать, как шипит еда на сковородке, и пахнет она приятно; с запахом еды смешивается тот, что идет от Клары, от нее пахнет иногда пудрой, а иногда землей, огородом, где она копалась.

— Когда придет Мэнди, велю ей отнести Эстер чего-нибудь поесть, — говорит Клара. Она прислонилась к плите и ждет, когда поджарится яичница. Зевает. — Жалко мне Эстер.

— Она всегда болеет, — говорит Кларк.

Джонатан открыл было рот как-то вкривь, будто хотел сказать такое, чего прямо не скажешь. Но передумал, смолчал.

— Женщины вечно болеют, — говорит Кларк. — Не только оттого, что старые. А вот вы не такая — почему это?

Клара улыбается, а Ревир говорит:

— Помолчи-ка.

Кларк немного краснеет. Он большой, широкоплечий, ростом почти с отца. На взгляд Кречета, он уже взрослый. И какой-то тяжеловесный, ходит враскачку, так лениво и неуклюже ходят быки в прочном загоне.

— Я ж ничего худого не думал, — говорит он озадаченно.

Ревир не отвечает. Сидит и смотрит в окно, а видит ли он, что там, за окном, — непонятно. Он уже оделся, чтобы ехать: белая рубашка, галстук, темный костюм; прямо как торговый агент, они иногда летом подъезжают к дому, даже собак не боятся, им бы только добраться до Клары и раскрыть перед ней свои чемоданы, набитые всякими щетками и лаками. Чем приветливей она разговаривает, чем больше всего купит, тем больше их понаедет через неделю, как будто все агенты работают в одном месте и все друг друга знают.

— Если в машине тесно, я могу поехать с дядей Джудом, — говорит Джонатан. Глаза его сузились, он искоса смотрит на отца.

— Места хватит для всех, — говорит Ревир.

— Ну да, но…

— Мы все поедем в одной машине.

Кречет сидит, поставив локти на стол, и следит глазами за матерью. В этом длинном, толстом халате она кажется ленивой и медлительной, но минутами начинает двигаться очень быстро, то подхватит сковороду, то подденет яичницу вилкой. Если вдруг оплошает, если у нее что-нибудь подгорит, она так и грохнет сковородой о плиту, со злостью сквозь зубы втянет воздух. Только бы сегодня не оплошала и не начала чертыхаться. Ревир сразу отведет глаза от окна, сегодня это совсем ни к чему, сегодня утро для этого самое неподходящее.

— Миссис Тэйлор, ну, эта, из Тинтерна, она всегда болеет, всегда с ней что-нибудь не так, — говорит Кларк. Очень мне жалко Сэмми. Каждый раз ему надо отпрашиваться с работы, возить ее к доктору, а у нее ничего такого нет, всякому видно.

За столом все молчат. По этому молчанию Кречет догадывается: Кларк сказал что-то не то; может, заставил всех подумать о том, о чем думать не годится. Даже Роберт опустил голову и молчит. Джонатан с недоброй усмешкой уставился в стол, в одну точку, и тоже не желает поднять глаза. Когда они так молчат, значит, думают о своей матери, которая умерла. Уже два года, как умерла, даже больше, и никто никогда про нее не говорит, никогда… одна Эстер иногда произносит ее имя, да так, что Ревир медленно переводит дух, будто ему больно, но он вежливый и никогда не велит ей замолчать. А ребята о своей матери ни словом не поминают. Они все ходят к ней на могилу, и Ревир тоже, но Кречету с Кларой ходить не надо. Все-таки непонятно: почему об этой женщине нельзя говорить, что такое? Спросишь, а Клара только пожимает плечами и отвечает: «Это их дело». Когда все собираются вместе, точно ступаешь на замерзший пруд, и, если скажешь что-нибудь не то, кажется — под ногой треснуло, сейчас провалишься под лед, и никто не поможет. Кларк хоть и большой, а каждый раз говорит что-нибудь не то, и все прикидываются, будто не слышат.

Клара у плиты опять зевнула. Тряхнула головой, откинула волосы с лица, значит, плохая минута прошла; улыбнулась и говорит, будто извиняется, а сама все равно довольна собой (так всегда бывает):

— Что-то я сонная, плохо сегодня спала. Ночью разные мысли одолели.

— Напрасно ты не подождала Мэнди, она бы приготовила завтрак, — сказал Ревир.

Сказал негромко, ласково. Когда голос у него такой ласковый, сразу понятно: это он говорит Кларе. Джонатан смотрит в тарелку и чуть-чуть усмехается. С такой вот усмешкой он шепчет Кречету «ублюдок», когда они гуськом пробираются в церкви на свои места или в школе, когда он проходит мимо парты Кречета. А в другое время, когда никого взрослых поблизости нет и ничто не мешает, кажется, говори что хочешь, — вот тогда он почему-то на Кречета и не взглянет.

Если б только Джонатан его полюбил, думает Кречет, все стало бы хорошо: Роберт все делает, как ему скажет Джонатан, что Джонатану нравится, то и ему. Кларк совсем большой, он не в счет. Может, он даже не против Кречета, просто не обращает никакого внимания. Он уже кончил школу и работает где-то в городе, помогает отцу; у него своя машина. Роберт берет для ондатры капканы Кларка, а Кларк этого даже не замечает, ему все равно. Кречет следит за Джонатаном и терпеливо ждет — когда же тот на него посмотрит?

— Не огорчайся, Клара. Он был уже старый человек, этого надо было ждать, — сказал Ревир.

Когда он говорит с Кларой, как будто мальчиков тут нет, всем становится неловко. Даже Кречет это чувствует. Но еще больше ему неловко оттого, что Ревир говорит такое, чего у Клары и в мыслях не было — вдруг она удивится и этим себя выдаст? Она хлопочет у плиты и не очень-то прислушивается. Выкладывает крохотные колбаски на бумажные салфетки, чтобы впитался жир. Потом оборачивается и самому первому, прежде всех дает завтрак Кречету, у него даже екает внутри: сразу и от голода, и от гордости.

— Съешь все, не оставляй, нам долго ехать, — говорит она и трогает рукой его затылок.

Солнце заливает кухню, горит на отчищенных до блеска сковородах и кастрюлях, которые развешаны напротив, на вбитых в кирпичную стену колышках. За спиной Кречета большущее окно — широкое новое окно, Клара видела такие на рекламных картинках в газетах и журналах; и недавно такое окно прорезали здесь, в кухне, чтоб можно было сидеть тут и любоваться видом. Кларе давно хотелось такое окно. Она сама сшила для него занавески — ярко-желтые, цветастые. А для гостиной она сделала занавески из тонкой, прозрачной белой ткани в красный горошек, и тетя Эстер заплакала. Стояла в дверях гостиной и плакала, и под конец Клара, вся красная, сердитая, сняла эти занавески. Кречет так и не понял почему. Ему казалось, занавески очень славные. Когда эта старуха начинала беспомощно всхлипывать, ему тоже, как Кларе, непонятно отчего казалось, будто им помыкают, оттесняют куда-то… а вот тут Клара сдалась, уступила — так кто же оказался сильней: она или Эстер? Зато всю прежнюю мебель Клара выставила на чердак. Это все старомодное, сказала она. Теперь в доме длинная, низкая секционная мебель, зеленая, цвета мяты; Клара увидала такую на рекламе, в конце какого-то воскресного приложения.

Завтрак продолжался. У Кречета в животе что-то странно трепыхалось от волнения. Похороны — совсем особый случай, ехать далеко, но ведь это настоящее событие. Он никогда не бывал так далеко — в Гамильтоне. И как надо выглядеть, как себя вести на похоронах? Роберт и Джонатан пригнулись к тарелкам, уплетают Кларину стряпню за обе щеки, ухмыляются набитыми ртами и подталкивают друг друга, когда отец не смотрит, — все в точности так же, как всегда по утрам. Кларк ест быстро. Он всегда голодный. Его нисколько не волнуют похороны, да и ничто на свете. У Клары волосы все еще распущены по плечам и глаза все еще сонные, ни о чем она не думает. Заметила, что Роберт протянул руку, хотел ущипнуть Джонатана, и говорит: