– Да если бы они тут продавались, – со вздохом проговорила Светлана Романовна, – и вообще, вы чего притащились? Погода прелестная!

Она глянула в окно, где как раз всё потемнело и нахмурилось.

– Шли бы в музей вдвоём! На импрессионистов смотреть. О, я бы дорого дала сейчас за возможность сходить в Пушкинский музей! А вы не цените свою свободу, таскаетесь по каким-то бабкам! Ой, а это ещё что? Не надо! Не надо этого!

Это она про то, что я стала выгружать из Данькиного рюкзака пастилу, зефир и овсяное печенье. Она каждый раз вопит, что не надо было ей привозить ничего. И я каждый раз бормочу: ну как же не надо… надо же…

– А почему это не надо? – прищуривается Данька.

– Да чтобы вас не разорять!

– А мы и не разорялись, – пожимает плечами Данька, – мы это всё украли, не беспокойтесь! Нет, мы банк грабанули! Ну такой, небольшой.

– Небольшой банк и смысла грабить нет, – с видом знатной рецидивистки заявила Светлана Романовна, – вот большой – да! И вообще, у вас обоих больно лица добрые! Не можете вы банк ограбить. Вот я – да. Я могла бы!

– Одной левой, – подтверждает Данька, и они оба хохочут.

Я качаю головой, строго, как будто они – расхулиганившиеся дети, а я – их мать. Светлана Романовна и правда, как расшалившаяся девчонка, сунула Даньке «барбариску». Тот развернул её и тут же выронил на пол. Конфета укатилась под диван, и Данька встал на колени, чтобы её достать.

– Ты что это, милый мой? – удивилась Светлана Романовна. – Никак предложение мне собрался делать?

– Угу, – пропыхтел Данька, заглядывая под диван, – предложение найти конфету и уничтожить, чтобы к вам со всего дома муравьи не прибежали на пир.

– А, это ладно, – лукаво улыбается Светлана Романовна, – а то я думаю, влюбился в одну, а предложение собрался другой делать.

Мы с Данькой оба дёргаемся от слова «влюбился». Он снова уронил конфету, которую только что достал, а я преувеличенно громко сказала:

– Светлана Романовна! Чай заваривать?

– Заваривай, милая, заваривай, – благодушно откликается Светлана Романовна, – хотя я бы не удивилась, дружочек, если бы ты мне предложение сделал. Я ведь ещё вполне себе хороша!

– Точно! – хором говорим мы с Данькой, и все смеёмся.

Когда чай заварен, дело доходит до историй. Светлана Романовна, раскрасневшись от горячего чая, а может, и от Данькиных шуточек, принялась рассказывать:

– Вот я, в отличие от вас, молодых, была девочкой покорной и послушной. Родителей слушалась, значит! Вот как-то пришли мы в гости. Меня там положили спать. На кровать. Укрыли шёлковым одеялом. А сами чай пить пошли. Только прихватили чемодан со столовыми приборами гостевыми. Чистое серебро хранилось в здоровом таком чемодане. А чемодан стоял между кроватью и стеной. Они его вытащили, а кровать не придвинули. Ну и получилось расстояние между кроватью и стеной.

Светлана Романовна хихикнула и развела руки на полметра.

– Небольшое. Но ребенку хватило. В эту дыру я и ввалилась. Вместе с шёлковым одеялом. Но, повторяю, я была ребёнком послушным! И решила, что так надо. Что такие порядки в гостях. И покорно заснула там! Прямо в дыре! А родители-то приходят – меня на кровати нет. Искали по всей квартире! Еле нашли…

Я хохочу, а Данька вопит:

– Вот я дур-рак!

Он даёт себе щелбан и добавляет:

– Надо было раньше его врубить! Это ж какие классные истории!

И Данька достаёт из рюкзака диктофон.

– Я на него записал мелодии для твоего выступления и специально взял с собой, чтобы ты потом послушала, – объяснил он мне.

– Да ты цэрэушник, как я погляжу, – усмехается Светлана Романовна.

– А вы откуда знаете? – парирует Данька. – Сами из наших, что ли?

– А то!

– И где ваш диктофон? – решаюсь я вдруг на шутку.

– В сердце, – серьёзно говорит Светлана Романовна и показывает. – У меня там, в сердце иногда покалывает, – признаётся она секунду спустя, – и тогда знаете что я делаю? Иду к директору! И говорю ему: «Вы не забывайте! Нашу сборную пошлют на Олимпийские игры в Сочи! А мы название не придумали! Предлагаю – «Олимпийские надежды».

Светлана Романовна рассмеялась и тихо добавила:

– Представляете? У нас тут многие еле ходят… Такие вот олимпийские надежды… Но вот посмеёмся, и у меня в сердце иголочки стачиваются…

На обратной дороге мы сидели в маршрутке так близко друг к другу, словно нас сплавили. Мы слушали музыку, которую Данька записал на диктофон, один наушник у меня в ухе, другой – у него.

Это оказалась такая радость – помолчать с человеком об одном и том же. Моё сердце постукивало, отдавая в виски, в запястья, в губы, особенно если он касался меня нарочно или нечаянно то мизинцем, протягивая руку, чтобы поднять с пола рюкзак, то локтем, когда рылся в рюкзаке в поисках фотика.

Наконец он нашёл его и протянул мне фото Светланы Романовны. На нём она, разведя руки, рассказывала про то, как она заснула девочкой за кроватью. И по её довольной улыбке было видно, как она предвкушает смешную концовку.

– Посмотри, – негромко сказал Данька, – какая она счастливая!

– Да уж, – проворчала я, – сидишь в четырёх стенах, соседка вон ворчливая и болезненная какая-то. К ней «Скорая» приехала, видел?

– Да, но сейчас, – задумчиво говорит Данька, не отрывая взгляда от фотографии, – вот в эту секунду – она счастлива. Я читал где-то, что только душевнобольные могут быть счастливы всё время. А у обычных людей есть только счастливые моменты. И у неё был один из них. Разве нет?

Он протягивает руку вперёд, чуть касается моего уха и запускает ладонь в волосы, в самое начало тугой косы. Кожа на моём затылке немеет от нежности. Я чувствую тепло его ладони, вместе с мурашками оно бежит вниз по шее, проходит сквозь кожу, вливается в сердце. Он кладёт фотик обратно в рюкзак, подносит к моей голове вторую руку, осторожно вынимает наушник. Закрывает мои уши, и некоторое время я слышу только тихий гул, как будто я в пещере или на море. Я поднимаю на него глаза, и хотя я уже тысячу раз смотрела в них, рассказывая что-то, слушая его, просто молча смотрела, я всегда слышу лёгкий еле различимый звук, нежный «пших»… и сразу чуть кружится голова…

Он улыбнулся лишь уголками губ, как будто тоже услышал этот «пших». И прижал мою голову к своей груди, там, где в ямке между двумя косточками вздрагивает пульс. Он дышал мне в макушку, и тепло его дыхания пронизывало меня до самых пяток.

– Хотя, знаешь ли, с тех пор, как я познакомился с тобой, меня можно считать полноправным душевнобольным, – пробубнил Данька мне в макушку, – хоть в клинику сдавай.

– Кстати, о клинике, – вспомнила я, – мне в понедельник к зубному после уроков. Не хочешь со мной сходить? Поддержать?

Данька молчал. Я подняла голову. Он скорчил комичную рожицу.

– Не очень люблю врачей, – признался он, – к тому же зубных. Этот звук бормашины… И вопли того, кого ею пытают.

– Ну орать меня он не заставит, если я буду знать, что ты за дверью.

– Не знаю, – протянул Данька, – а вдруг твоя врачиха поймёт, что я злостный прогульщик и на меня объявлена охота в стоматологическом Интерполе и награда тому, кто меня поймает, усадит в кресло и обнаружит пять тысяч дырок?

– У тебя всего тридцать два зуба! – засмеялась я.

– И в пяти зубах по тысяче дырок, – мрачно ответил он.

– Ну как знаешь, – вздохнула я, – это, кстати, не она, а он.

– Тем более! Мерзкий вредный старикашка-стоматолог – не предел моих мечтаний.

– Он вовсе не мерзкий и не вредный! – возмутилась я. – Молодой совсем, недавно мед закончил! Он очень бережно работает. Всё время спрашивает: «Больно? Нет? Ну немножечко потерпите!»

– Да? – нехорошим тоном переспросил Данька.

– Конечно. И шутит, чтобы меня развлечь!

– Ах, шутит. И хорош собой?

– Очень. Ему так идёт белый халат. Он похож на того актёра из сериала «Интерны»… как же его?