Жан Поль Марен остановился на обочине дороги, ведущей в деревню, и глянул на небо. Он простоял так всего несколько минут, но за это время облака, собиравшиеся весь день над Средиземноморским побережьем, затянули небо, не оставив ни единого просвета, и ветер, ранее едва слышно шелестящий, начал завывать. Все краски природы, кроме серой, исчезли. Ветер, стеная, рыскал по окрестностям, и деревья под его ударами начали клониться к земле. Жан знал, что происходит.
Мистраль. Он ненавидел мистраль той странной ненавистью, которую испытывал ко всему, что было недоступно его пониманию. Он не отличался суеверием, но знал, что творит мистраль с людьми. Это был зловещий ветер, действующий на нервы. Он дул без остановки день и ночь целыми неделями и приносил с собой много бед. В деревне учащались драки в таверне, мужья избивали жен и, если случались перебои с хлебом, обычные в это время года, могли возникнуть и маленькие жакерии… Иногда случались даже убийства, ибо мистраль всегда нашептывал в сердце человека то, чего там не должно было быть…
Он постоял с минуту, вслушиваясь в разгул стихии. Ветер рвал его плащ, трепал волосы, по спине бегали мурашки. В завывании ветра ему чудились все те страхи, которые одолевали его. Вся ненависть. Он мог различить голос Люсьены, произносящий слова, высказанные ему неделю назад, когда он зашел в таверну и застал ее там сидящей за столиком графа Граверо, причем обе ее маленькие руки покоились в объятиях аристократических рук графа.
Жан шагнул к ним. Но в следующий момент Жерве ла Муат, граф де Граверо, смеясь, встал. Люсьена тоже поднялась, но гораздо медленнее. Она улыбалась. Затем граф поцеловал ей руку и вышел.
Жан подошел и остановился с ней рядом. Но прошло довольно продолжительное время, прежде чем она его заметила и, вглядевшись, прочла в его глазах страдание. Тогда она улыбнулась ему и запустила пальцы в его волосы.
– Не глупи, Жан, – сказала она. – Я давно привыкла к таким выходкам поклонников. Не стоит обращать внимание. Это одна из рискованных сторон моей профессии…
– Люсьена, – хрипло выдохнул он.
– Я предпочитаю, – пробормотала она, – мужчин более постоянных и… и настоящих… вроде тебя, мой Жанно…
Однако глаза ее все время были устремлены на дверь.
Сейчас, когда ему в шуме мистраля чудился ее голос, вспоминались ее слова, Жан Поль испытывал почти реальную физическую боль.
– Merde![1] – выкрикнул он навстречу ветру и тяжело зашагал вверх по холму.
В этот ноябрьский день 1784 года ему исполнилось двадцать лет, и с виду, по своим внешним данным, он не отличался особой привлекательностью. Он был выше среднего роста, но очень худ. Руки и ноги несоразмерны фигуре, рот тоже чересчур велик, однако назвать Жан Поля уродливым никто бы не решился. Спасал, как ни странно, рот – большой, широкий, подвижный, всегда готовый рассмеяться – и действительно, почти всегда смеявшийся. Но смех Жан Поля был странен. В нем звучала какая-то вселенская издевка над всем сущим на земле и на небесах, включая и себя самого. Тереза, его сестра, называла этот смех сатанинским и ненавидела его…
Нос у него был правильной формы, прямой и тонкий, с небольшой горбинкой. Очень красивые глаза – большие, черные, чуть насмешливые, в них прыгали искорки-смешинки. Волосы были совершенно лишены блеска. Черные, длинные, ненапудренные, они свисали до плеч непричесанными прядями. Весь его облик производил какое-то противоречивое впечатление, и люди при виде его испытывали смутное беспокойство. Люсьена, например, утверждала, что он enrage[2] и что у него свирепые глаза.
Но это утверждение не было безусловно верным. Временами глаза Жан Поля действительно становились дикими – то ли от боли, то ли от страсти, но обыкновенно в них светилась какая-то злобная веселость, вызванная насмешкой над вселенской глупостью человечества. Иногда же, чаще всего наедине с собой, они делались глубокими, мрачными и задумчивыми – как у одержимого.
На его походке и манере держать себя лежала печать, общая для всех членов его семьи, так что любой мог издали распознать Маренов, однако лицо его было совершенно особенное. Такие лица встречаются только у людей, рождающихся чужими в этом мире.
Он и был чужим. Он не мог принять мир таким, каков он есть.
– Жан Поль, – говаривал аббат Грегуар, – будет либо уничтожен жизнью, либо изменит ее… Компромисса здесь быть не может…
Аббат Грегуар, как всегда, оказался прав.
Жан Поль шел сейчас наперекор мистралю. Он ненавидел этот ветер, но как и всем, что он ненавидел, Жан Поль был им как-то неестественно очарован. Вот таким человеком он был. Все, что он не любил, обладало какими-то свойствами, вызывавшими у него восхищение.
Даже Жерве ла Муат, граф де Граверо.
“Я его убью, – думал Жан Поль, борясь с ветром. – Воткну шпагу ему в брюхо и поверну ее там…” Но в то же время беспощадно честная доля его сознания, неподвластная контролю, нашептывала ему: “А ведь ты продал бы душу, чтобы быть похожим на него, не так ли, Жан Поль Марен? Быть высоким, как он, блондином с голубыми смеющимися глазами, таким же остроумным и веселым, как он, ездить верхом, как он, танцевать, ронять слова, как маленькие жемчужины, в женские уши… Разве ты не хочешь этого, Жан Поль? Разве не мечтаешь об этом?”
Он выпрямился и расхохотался. Ветер подхватил этот хохот, сорвал с его губ, предоставив им беззвучно шевелиться, а всему телу сотрясаться от беззвучного хохота.
– Жан Поль, – смеясь, говорил он себе, – ты глупец!
Он двинулся дальше по крутой дороге к деревне, прилепившейся, как воронье гнездо, на вершине горы. Он шел, согнувшись, против ветра, придерживая одной рукой треугольную шляпу, а другой пытаясь запахнуть полы плаща.
Он одолел уже половину пути, когда начался дождь. Дождь налетал снизу широкими порывами, косо несомыми ветром, и через минуту он промок насквозь. Однако шага не ускорил. Он получал странное, необъяснимое удовольствие от испытываемых неудобств. Дождь колол лицо и руки ледяными иголками, мистраль обжигал. Здесь, на высоте, деревья были иными, чем на побережье Средиземного моря. На них виднелись листья, которые могли менять свою окраску, опадать.
Ветер гнал листья, сметая их в придорожные канавы, превратившиеся в потоки бурлящей воды, которая мчала их вниз по склону горы. Булыжник, выстилавший дорогу, блестел под дождем, и идти стало труднее, ноги то и дело скользили. Однако он упорно продолжал шагать.
Теперь он уже шел кривыми улочками маленькой деревни. Несмотря на дождь, ему попадались люди, закутанные в лохмотья, и когда они оглядывались на стук его крепких башмаков по камням мостовой, он мог различить в их глазах голодный блеск. Деревня Сен-Жюль была похожа на множество других французских деревень, быть может, правда, дела в ней обстояли получше, чем в большинстве из них, но каждый раз, когда Жан Поль бывал здесь, его неудержимо тянуло ругаться. Или выть. Деревня была владением графа де Граверо, обычно поглощенного изысканной праздностью Версаля.
Хотя сейчас, с горечью подумал Жан, у графа есть дела поважнее. Однако графские бейлифы и местный откупщик-сборщик налогов не бездействовали. Жан Поль увидел старуху, которая, сгорбившись под дождем, старательно подбирала куриные перья, принесенные дождевыми потоками с чьего-то двора и прилипшие к ее двери.
Для нее, он знал, это вопрос жизни и смерти. В глазах сборщика налогов перья будут означать, что она может позволить себе есть курицу, и, следовательно, размер взимаемого с нее налога может быть увеличен. А ей и теперь после уплаты налогов остается средств лишь на полуголодное существование. Любое их увеличение равносильно для нее смертному приговору. Она будет осуждена на медленную, но неизбежную голодную смерть.
Он остановился около нее и принялся помогать. Его молодые и гибкие пальцы быстро справились с задачей.
