– Прочитал. Этот мажордом спасся от толпы, бежал на Виллу Марен, потому что знал о вашей дружбе с госпожой Николь и верил, что благодаря вашему влиянию среди крестьян дом окажется безопасным убежищем.
– Он оказался не прав, – мрачно заметил Жан. – Они сожгли наш дом тоже…
– Знаю. Но почему, во имя всех святых, этот мажордом выжидал, пока госпожа Симона не взяла его с собой в качестве слуги – все ваши слуги, видимо, разбежались, – чтобы представить свое странное свидетельство?
– Не знаю, – признался Жан.
– Он нашел в лесу окровавленную одежду детей и кусок женского домашнего платья, тоже в крови, которое носила госпожа Николь. Что же это за человек, который сберег эти кровавые трофеи? Кому он собирался их показать?
– Вероятно, Жерве ла Муату. Пьер, Бога ради, неужели ты не понимаешь? Этот старый дурак верил, что все дворяне Лазурного берега бежали за границу, и надеялся завоевать доверие графа с помощью своих страшных сувениров и рассказа о своей преданности – ведь никто не может его опровергнуть…
В этой истории, – подчеркнул Жан, – есть темные моменты, которые, видимо, ускользнули от твоего внимания, Пьер. Августин, кучер госпожи, был заодно с этими разбойниками. Разве не могли быть с ними в сговоре и другие слуги, может быть, и Роберт, старый мажордом?
– Не вяжется, – сразу же возразил Пьер. – Если он в сговоре с ними, зачем ему тогда бежать с семьей твоего брата? Он мог перейти к этой банде, как, похоже, проделали все остальные слуги. Выглядит все это мрачно, согласен. Но при отсутствии каких-либо исчерпывающих доказательств, почему не допустить, что в худшем случае они были ранены и потом сумели спастись?
– В это, – ответил Жан, – я пытаюсь поверить.
Но в голосе его не было никакой надежды.
В это время они проходили мимо Отеля Лазаритов или, вернее, того, что осталось от этого убежища. Имущество монахов – стулья, столы, картины, предметы религиозного обихода, утюги, занавески, тарелки, портьеры – все было свалено на улице в кучу, такую большую, что она перекрывала половину улицы. Толпа растаскивала зерно, которое лазариты согласно закону хранили, так как главным делом этого монашеского ордена было попечение о нуждающихся и больных и забота об их пропитании.
– С утра это уже пятьдесят первая телега, – с торжеством в голосе сообщил Жану и Пьеру какой-то бородатый бандит. – Подходите, граждане! Выпейте хорошего вина этих монахов с тонзурами – тут его больше, чем можно выпить.
Жан и Поль выпили. Они были вдвоем против пятидесяти и давно уже поняли, когда осторожность должна брать верх над храбростью.
Вокруг пахло вином. В канавах оно текло красными потоками. Оборванные, грязные люди лежали на животах, лакая вино, как собаки.
Жан смотрел на этих людей. Он был уверен, что никогда раньше не видел в Париже ничего подобного. Их лохмотья, кишащие – это было видно – вшами, едва прикрывали наготу. А вонь, исходившая от них, была даже на свежем воздухе непереносимой. Большинство их были бородатыми, многие со страшными шрамами, у некоторых не было глаза или уха.
– У них вид, – шепнул Жан Пьеру, – исчадий ада.
– А они оттуда и есть, – мрачно отозвался Пьер.
Пока они ждали, когда телеги с зерном минуют развалины и выедут на улицу, из подвала раздался страшный крик. Жан и Пьер обернулись на него. Свора обитателей парижских клоак, бородатых и грязных, вышла из здания, неся на плечах мокрые, бесформенные кули, которые раньше были мужчинами и женщинами. Трупы были красного цвета, а от их лохмотьев разило вином.
– Утонули! – заорал один из тех, кто нес. – Какой-то дурак разбил в подвале бочку, и они утонули в вине! Ма foi[34], что за счастливая смерть!
Жан заметил, что одна из мертвых женщин была беременна.
– О, Боже, – шепнул он Пьеру, – уйдем отсюда!
На следующем углу обезьяноподобный бандит стоял у кучи мушкетов, сабель, пистолетов.
– Подходите, граждане, – выкрикивал он, – покупайте оружие! Самое лучшее, только сегодня утром взято из Garde Meutle[35] патриотами для защиты нашей свободы! Подходите, покупайте! Мушкеты – три ливра за штуку! Пистолеты – по двенадцать су! Сабли – столько же! А за порох и пули – полагаюсь на щедрость добрых граждан!
– У тебя есть с собой деньги? – спросил Пьер.
– Есть, – ответил Жан. – А зачем тебе?
– Я оставил свои пистолеты Марианне сегодня утром, когда искал тебя. Она умеет ими пользоваться, я ее научил. А сегодня только дурак может ходить по Парижу невооруженным. Хочу купить пару пистолетов и мушкет, он бьет дальше и быстрее охладит пыл этих безумцев…
– Бери, – Жан протянул ему деньги.
– Тебе бы тоже не мешало купить мушкет. Я поэтому и искал тебя. Байи призывает всех добрых граждан вступать в ополчение и покончить с беспорядками. Возглавляет ополчение Лафайет.
– Ладно, купи мне порох и пули для пистолетов. И саблю. Думаю, если нам придется сражаться, то врукопашную. Я предпочел бы шпагу…
– Аристократ! – поддразнил его Пьер, но купил все, что Жан просил.
Уже через полчаса они шагали в обществе сдержанных буржуа, мрачноватых, решительных мужчин, готовых выполнить свой долг. К наступлению ночи сорок восемь тысяч человек, которых Байи призвал взять в руки оружие, прекратили беспорядки и грабежи. Жан в своем отряде выступал и как юридический советник. Так он отправил на импровизированные виселицы на фонарных столбах трех бандитов, участвовавших в беспорядках только ради открывшейся возможности пограбить, но он же освободил от наказания пятерых здоровенных мужчин, которые принимали участие в мятеже, полагая, что сражаются за третье сословие.
Конечно, они не могли остановить восстания. Но они могли и сумели перевести бунт в русло политическое, не дав событиям перерасти во всеобщую анархию и бандитизм, а такая угроза быстро нарастала.
К середине ночи этого ужасного тринадцатого июля все люди отряда были полумертвыми от усталости. Задача, которую они выполняли, требовала силы гигантов, полубогов. Они обосновались в Отеле де Виль, пережив часы, когда их капитан Легран, один из выборщиков Парижа, послал за тремя бочонками пороха и встал около них с горящим фитилем в руке, угрожая взорвать дом, свой отряд и самого себя ради удовольствия забрать с собой на тот свет добрую часть толпы, если эти завывающие безумцы не откажутся от штурма здания.
“Такие ситуации, – с горечью подумал Жан, – за считанные минуты старят человека лет на двадцать… Видит Бог, с меня довольно!”
Но, когда он сменился с караула, отдохнуть ему не пришлось. Он услышал, как Легран выкрикнул его имя.
– Здесь! – откликнулся он:
– Марен, тут пришел парень с запиской для вас. Говорит, это важно.
Жан, спотыкаясь, поплелся туда. Парня он узнал сразу. Это был подручный из типографии, и это означало, что его послала Марианна. Жан бросил взгляд в сторону Пьера, который дремал, прислонившись спиной к бочонку с порохом, но потом решил, что, если бы что-нибудь было не в порядке, Марианна адресовала бы записку Пьеру, а не ему…
– Это письмо принесли вам сегодня вечером, – сказал парень. – Мадам дю Пэн приказала мне тут же отнести его вам, но я не мог найти вас, господин…
– Ты все сделал правильно, – сказал Жан и дал ему пять франков.
В записке была всего одна строка: “Они арестовали меня и держат в Аббатстве”. И подпись: Люсьена.
Жан посмотрел на Леграна.
– Мою приятельницу по ошибке арестовали. Она из народа – родители ее крестьяне, хотя теперь она одевается и разговаривает, как дама…
– Где она? – коротко спросил Легран.
– В Аббатстве, – ответил Жан.
– Там она будет в безопасности. Но вы много сделали за этот день. Вы плохо выглядите, Марен.
– Знаю, – улыбнулся Марен.
– До завтра я освобождаю вас от несения службы. Что вы будете делать после того, как уйдете отсюда, меня не касается. Но советую вам оставить эту девку в тюрьме. В Париже сколько угодно мягких подушек, нет нужды возбуждать ярость народа, объявляя себя другом кого бы то ни было, кто утратил благорасположение народа…
