Я чмокнул ее в лоб, а она вцепилась мне в руку.

— Можно, я к тебе загляну, если надо будет посоветоваться?

— Конечно. Только тебе этого делать не придется.

Какое-то время я размышлял над ее типичным случаем «страха перед публикой». Но, дойдя до своего богато оборудованного кабинета, разом отбросил все посторонние мысли. Я набросил белую куртку, вымыл руки и поставил диагноз первому туберкулезному больному. Даже без помощи стетоскопа.

Это была маленькая девочка. Ее болезнь носила столь выраженный характер, что я по дыханию слышал, что у нее в легких имеется патология.

После этого я надолго потерял счет времени.

За последующие три часа мне предстал такой спектр экзотических заболеваний, какого я не видел за всю свою предыдущую клиническую практику. Я, кажется, своими глазами увидел все без исключения считающиеся исчезнувшими недуги, о которых нам рассказывал Жан-Мишель Готтлиб. В том числе и проказу.

Медсестрой при мне была закаленная в боях дама по имени Аида. В отличие от ее оперной тезки ее никак нельзя было назвать «небесным созданием».

Аида была миниатюрная и жесткая, и, должен сознаться, в первый момент ее манера обращаться с больными показалась мне излишне агрессивной. Однако я скоро понял, что это следствие многолетнего опыта. Ибо бессчетные больные, постоянно пытающиеся пролезть вперед, слушались только ее окрика, периодически подкрепляемого тычком.

Кроме того, с помощью Аиды я начал осваивать язык тигринья, и первое слово, какое я запомнил, было «йеканйела», самое сладкое для любого врача — оно означало «спасибо».

К концу дня я уже сам мог спросить, где и что болит, а также без помощи медсестры разобраться, как долго длится заболевание. А когда больной меня благодарил, я отвечал на его родном языке: «Не за что».

Я был настолько занят, что, только сделав перерыв, чтобы выпить очередной — обязательный — литр воды, заметил, что взмок до нитки.

Почему-то мне вспомнилось парижское собеседование (теперь мне казалось, что оно было сто лет назад) и язвительный вопрос Франсуа, не буду ли я скучать по таким плотским благам цивилизации, как телевидение или «Макдоналдс». Оглядываясь назад, я подумал, почему же он ни словом не упомянул о кондиционерах?

Единственным местом, где приемлемые для человека условия худо-бедно поддерживались, была операционная. (Небось хитрый француз потому ее и захватил, подумал я.) Терапевтической части госпиталя кондиционеры были обещаны «в ближайшее время». Что следовало понимать как «никогда».

Во время короткой передышки, которую я сам себе предоставил, я вдруг вспомнил о Сильвии.

Оставив Аиду сдерживать осаду, я объявил перерыв. Слово «обед» я выговорить не мог, поскольку больные почти поголовно были на грани истощения.

Солнце стояло в зените и напоминало огненный шар. Наступал трехчасовой период, когда персоналу было запрещено выходить на улицу, разве что куда-то совсем близко. И только в случае крайней необходимости.

У больных, разумеется, выбора не было. Они сидели на палящем солнце, по возможности укрываясь от безжалостных лучей своими лохмотьями, и молча страдали, покорно (по крайней мере, в большинстве случаев) дожидаясь своей очереди к облаченным в белые халаты медикам обоего пола, прибывшим из какого-то другого мира.

Матери сидели в застывших позах, как смуглые статуи, тихонько покачивали хнычущих малышей, над которыми роем вились мухи. Старики, высохшие, как скелеты, и сгорбленные под грузом лет, также молча стояли рядом.

Многие шли сюда по полдня и даже больше и были готовы ждать сколько потребуется. Они будут спать там, где стоят, и поддерживать силы глотком воды, символической миской каши и мыслями о том, что в другой раз «повезет больше».

Достаточно было взглянуть на их лица (чего я тщательно избегал), и у вас начинало ныть сердце.

Когда я пришел к Сильвии, у нее в отделении царил настоящий хаос. Крик, визг, толкотня. Я сразу понял, что при всем красноречии Йоханнес не наделен способностью моей Аиды отражать физический натиск самых напористых пациентов.

Я сразу обратил внимание на одну женщину, она стонала от боли и извергала ругательства. Потом я увидел Дениз, которая накладывала другой больной швы на рваную рану брюшной стенки. Та стонала, ее держали несколько добровольных помощников из числа больных.

— Что ты делаешь, черт побери? — спросил я. — Неужели нельзя дать наркоз?

— Нельзя! — прошипела она. — Лигнокаин уже несколько минут как кончился.

— Я принесу тебе еще! — прокричал я.

Она уставилась на меня пылающими от гнева глазами.

— Больше нет, идиот! Отстань от меня. Думаешь, мне самой это нравится?

— А где Сильвия? — спросил я уже более сдержанно.

Не знаю! Должно быть, в салон красоты пошла, — огрызнулась Дениз. — Если найдешь ее, скажи, чтобы немедленно шла работать. — Внезапно она сменила сердитую интонацию на беспомощную мольбу. — Пожалуйста, Мэт! Я уже на пределе.

Я видел, что она вот-вот расплачется. Было ясно, что по неведомой причине Сильвия дезертировала с поля боя. Что у них тут произошло? Я поспешил в столовую и в дверях чуть не налетел на Франсуа.

По выражению его небритого лица я понял, что настроение у него не из лучших. Судя по всему, он был прямо из операционной.

— Если ищешь свою подружку, могу сообщить, что она устроила себе самый длинный перерыв в истории. Чашка кофе большая попалась. — В его голосе слышалась ярость. — Как я сразу не сообразил? Это все Далессандро со своей взяткой. Сбил меня с толку. Похоже, здесь ее чувствительной натуре и впрямь не место.

— О чем это ты?

— Она ничего не знает, но, когда она подала заявку, ее отец предложил нам миллион баксов…

— Чтобы ее взяли?

— Нет, чтобы отсеяли. Это до такой степени меня взбесило, что я ее принял. А сейчас, если не возражаешь, я пойду работать. И ты тоже!

Без лишних слов он стремительно вышел. Я увидел Сильвию. Она сидела в дальнем конце стола, подперев подбородок рукой, и с тоской смотрела на свой кофе. Я попытался сдержать злость, но разочарование осталось. И стыд. Не только за нее, но и за себя тоже.

Однако, приближаясь к Сильвии, я принял другое решение. Она уже получила хороший выговор от Франсуа и вряд ли нуждается в дополнительной взбучке. Ясное дело, Сильвия стала жертвой неуверенности в себе и сама нуждается в поддержке.

— Привет, Сильвия, — тихо сказал я. — Поговорим?

Она молча помотала головой.

— Зря. Поделишься — легче станет.

Она еще немного помолчала, потом сказала:

— Мэтью, мне так стыдно! У меня не было ни малейших сомнений, что я приняла правильное решение. А стоило увидеть этих малышей — сердце перевернулось и я моментально сломалась.

Ах, вот оно что! У нее не получилось дистанцироваться. Как же она не понимает, что сейчас не время поддаваться жалости?

— Мне следовало быть жестче! — корила она себя.

— Если б ты была жестче, это была бы не ты, — горячо возразил я.

— Ну, значит, смелее. Эти люди живут в аду, и у меня не получается смотреть на них равнодушными глазами.

— Прекрати немедленно! — командным тоном приказал я. — Франсуа слишком много от тебя хочет в первый день. А кстати, ты воду регулярно пила?

Она отвела глаза.

Не было смысла ругать ее еще и за это. Я пошел и принес ей две литровые бутылки воды.

— Одну выпей прямо сейчас. И не забудь выпить вторую до конца дня. Что до остального, могу прокомментировать ситуацию двумя словами.

— Да? — Она испуганно подняла глаза.

— Стань взрослой!

Почему-то этот совет вызвал у нее улыбку.

Через десять минут мы наконец пошли работать. Сильвия снова была готова к самым суровым испытаниям.

У крыльца она остановилась и обняла меня.

— Спасибо тебе, Мэтью.

Затем поцеловала меня с такой страстью, что наш поцелуй в самолете показался мне невинной дружеской лаской.

Это был необычный день.

В промежутке между партизанскими огнестрельными ранениями я поставил диагноз и назначил лечение такому количеству больных, что сбился со счета. Не окажись они у нас, многие просто не протянули бы долго, настолько запущены были их болезни.