— Как ты себя чувствуешь? — запыхался я.

— Хорошо. Знаете, доктор, а это круто!

— «Хорошо» — это слабо сказано. Он себя прекрасно чувствует. — Грег Липтон рассмеялся счастливым смехом. Никогда прежде не видел, чтобы он так открыто выражал свои эмоции.

Мы не стали церемониться и записываться на рентген заранее. Я просто попросил первую встреченную медсестру позвонить в радиологию и сообщить, что мы ведем Джоша на снимок. Когда мы пришли, нас уже ждали.

Результаты оказались сенсационными. Опухоль уменьшилась до половины своего прежнего размера и больше не давила на мозг.

Флегматичный Эл Реддинг наконец дал волю эмоциям и с жаром потряс мне руку.

— Мазел тов, Мэт! — поздравил он по-еврейски. — Какой ты молодец!

— Нет, Эл, — возразил я. — Это Джош молодец.

Вернувшись в кабинет, я обзвонил близких мне людей. Все, и мама с Малкольмом, и Чаз с Эллен, восхищались и поздравляли. Едва я подложил трубку, как телефон пронзительно зазвонил.

— Итак, Мэтью, что мы имеем? — потребовал отчета Уоррен Оливер. — Не забывай: пресса — залог нашего финансирования. Позволь тебе напомнить, что наши исследовательские программы стоят денег. А парню из «Нью-Йорк тайме» я вообще крепко обязан. Ну же, — не унимался он, — соблюдай правила игры! Давай, выкладывай, есть у тебя, что сообщить прессе?

— Пока нет, — ответил я, думая о том, что один изолированный успех еще не может считаться убедительным научным доказательством. — Все, что я тебе скажу, может внушить людям ложные надежды.

— Что ты сказал? Ты от меня что-то утаиваешь? Есть положительный результат? Мэтью, я тебя умоляю, расскажи!

Пойманный за руку, я согласился спуститься в кабинет к Оливеру, чтобы дать интервью на пятнадцать минут и подпустить пару осторожных намеков, не больше.

Надо сказать, все собравшиеся журналисты были мастера своего дела, многие сами с медицинским образованием. Мое сообщение произвело сильное впечатление, и я не сомневался, что теперь они раздуют из него настоящую шумиху.

К известности я был совершенно безразличен.

За одним исключением. Я вдруг подумал, напечатают ли эту новость итальянские газеты.

Было ясно, что мне не уйти. Газетчики разузнали все телефоны, по которым меня можно было найти. Единственным спасением для меня было бы отключить пейджер, нырнуть в какой-нибудь кинотеатр и затаиться.

Или в концертный зал.

Просматривая воскресный номер «Нью-Йорк тайме», я изучил обширный музыкальный репертуар. И, не раздумывая, выбрал, куда пойти.

Как раз в тот вечер в «Карнеги-холл» выступал муж моей давнишней приятельницы Эви, виолончелист Роджер Джозефсон. В программе были Моцарт, Шопен и Франк. Эви наверняка будет в зале, и у меня будет возможность не только узнать, что у нее нового, но и похвастаться своими успехами.

Практически все билеты были распроданы, но мне все же досталось место с краю первого ряда. С момента их женитьбы Джозефсон немного располнел, в волосах появилась седина. Его более солидный вид вполне соответствовал более зрелой исполнительской технике. На мой взгляд, он был близок к тому, чтобы называться подлинным виртуозом.

Имея за плечами богатый опыт аккомпаниатора, я не мог не отметить мастерства пианистки, броской мексиканки по имени Кармен де ля Рохас. Судя по всему, они уже давно играли вместе, как можно было заключить из утонченной выразительности музыкальных фраз и талантливого рубато.

В антракте я искал Эви, но народу было слишком много. А кроме того, мне подумалось, что она может быть из тех жен, кто на концертах своих мужей от волнения не сидят в первых рядах в зале, а прячутся в гримерной.

Роджер с аккомпаниаторшей сыграли последнюю волнующую часть шопеновской пьесы и были вознаграждены горячими аплодисментами, которые они в полной мере заслужили.

Обычно у меня не хватает наглости на такие поступки, но в этот раз, в силу собственной эйфории, я решился пройти за сцену и, назвавшись другом семьи Джозефсон, без труда проник в гримерную.

Комната, естественно, была битком набита поклонниками, доброжелателями, менеджерами, музыкальными критиками и тому подобной публикой. Слегка оробев при виде такого количества влиятельных особ, я остановился в дверях, встал на цыпочки и начал высматривать Эви. В этот момент ко мне подошла пианистка-мексиканка и с весьма соблазнительной улыбкой поинтересовалась:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Благодарю, — ответил я. — Я старинный друг миссис Джозефсон и хотел только…

— Миссис Джозефсон — это я, — парировала она с некоторой долей латиноамериканской агрессивности. На мгновение я был выбит из седла.

— Но… что случилось с Эви? — не слишком вежливо спросил я.

— Случилась… я, — улыбнулась она, сверкнув черными глазами. — Они уже несколько лет как в разводе. А вы разве газет не читаете?

— Видите ли… я несколько лет не был в стране, — промямлил я, словно извиняясь за то, что не следил за событиями в мире музыки. — В таком случае мне лучше откланяться.

— Нет, почему же? Вы можете подождать. Она с минуты на минуту будет здесь, она должна забрать девочек.

Итак, я узнал одновременно и хорошую, и плохую новость. Я был близок к тому, чтобы вновь встретиться со своей очень давней подругой, с которой некогда был неразлучен. Одновременно я узнал, что жизнь ее за эти годы сложилась несладко. Она была, разведена и к тому же мать-одиночка.

— Глазам своим не верю! — услышал я знакомое меццо-сопрано. В голосе слышалась радость. Он звенел, как колокольчик. Это была Эви. На первый взгляд за двадцать лет она почти не изменилась. Короткая стрижка каштановых волос, все тот же яркий блеск карих глаз. От мартовского ветра щеки ее разрумянились. А может, и от удивления.

Не обращая внимания на посторонних, мы тепло обнялись. Духи у нее были с ароматом весенних цветов.

— Где ты пропадал целых двадцать лет? — набросилась она, продолжая меня беззастенчиво обнимать.

— Это долгая история, Эви. — Я решил переменить тему: — Я недавно переехал в Нью-Йорк. Насколько я понимаю, в твоей жизни произошли кое-какие изменения?

— Да, — спокойно ответила она, — можно и так сказать. Иди познакомься с двумя самыми дорогими мне созданиями.

Она подвела меня к двум девочкам. На обеих были белые блузки и голубые свитера. Они болтали с какой-то дамой латиноамериканских кровей, которая оказалась их няней на этот вечер. Ошибиться было невозможно: обе были вылитая мать. И такие же обаятельные.

Эви представила меня, и девочки — тринадцатилетняя Лили и одиннадцатилетняя Дебби — восприняли новое знакомство с восторгом.

— Это мой старинный друг, тот самый гениальный пианист, о котором я вам столько рассказывала.

— Тот, что потом стал врачом? — уточнила Лили.

— Поехал в джунгли и так и не вернулся? — добавила ее сестра.

— Да, почти, — засмеялась их мама.

— Откуда ты знаешь, что я был в Африке? — удивился я. Меня одолевало любопытство.

— Секрет, — кокетливо улыбнулась Эви. — Я, между прочим, куда более пристально следила за твоей карьерой, чем ты думаешь. У меня есть тайный источник.

— Что еще за источник?

— Называется «Ежегодник Мичиганского университета». Представляешь, твой брат регулярно информировал старых выпускников о твоих успехах. Родные небось тобой гордятся!

Только сейчас она внимательно посмотрела на мой левый висок.

— Шрам почти незаметен, — сочувственно произнесла она. — Считаешь, повезло?

— Да, можно так сказать, — подчеркнуто двусмысленно ответил я.

— Каким ветром тебя занесло в Нью-Йорк?

Я тут же понял, что семейный хроникер еще не успел растрезвонить о моих последних достижениях.

— Да как сказать… Медицинский факультет Корнеля. Профессор.

— Правда? — обрадовалась она. — Что, не обманулся в выборе профессии?

— Какой ты хочешь ответ? Односложный? Или я могу пригласить вас с девочками на ужин?

— Да, да! — дружно закричали дети.