Разительным контрастом этим роскошным нарядам служила серо-фиолетовая льняная сутана, в которой аббат Мелани внезапно предстал передо мной после столь долгого отсутствия. Я с удивлением заметил, что в его роскошном гардеробе не было других вещей, не соответствовавших моде, даже наоборот. Довольно быстро я понял: Атто нарочно надел сутану для меня, чтобы изменения моды не подчеркивали того медленного распада, который происходит с лицом человека под влиянием времени, и он хотел чтобы его нынешний вид как можно больше отвечал моим воспоминаниям. Короче говоря, он знал, что я скучаю по нему, и желал произвести нужное впечатление.

Еще сомневаясь, должен ли я быть благодарным ему или злиться (что зависело только от моей точки зрения), я осмотрел сутану, которая, признаюсь, воскрешала во мне дорогие воспоминания юности.

На груди сутаны я нащупал предмет, который принял за украшение. Но он был прикреплен к изнаночной стороне. Итак, я вывернул сутану и с удивлением увидел фрагмент покрывала Богоматери с горы Кармель. Это чудодейственное покрывало, как обещала Пресвятая Дева, давало прощение тому, кто просил ее об этом, и освобождение от чистилища в первую субботу после смерти. Однако меня особенно заинтересовали три округлых выступа: в нашитом на покрывало кармашке лежали три маленькие жемчужины.

Я сразу же узнал их. Это были три «маргаритки»,три венецианские жемчужины, сыгравшие такую важную роль в нашем с Атто последнем бурном диалоге на постоялом дворе «Оруженосец» семнадцать лет назад, до того как мы потеряли друг друга из виду.

Так я узнал, что аббат любовно подобрал жемчужины с пола, куда я швырнул их в припадке ярости, и сохранил их. Все эти годы он хранил их у сердца, возможно безмолвно молясь Пресвятой Деве Марии…

Я подумал вскользь, что Атто, конечно же, не носил с собой эти жемчужины каждый день, раз забыл их в шкафу вместе с сутаной. Но, с другой стороны, он снова нашел меня и, таким образом, возможно, считал, что выполнил свой обет.

«Ах, этот плут аббат!» – воскликнул я про себя, все же расчувствовавшись тем, что так дорог ему. Да, несмотря на старые обиды, я тоже всем сердцем любил его, и было бы бесполезно это отрицать. И поскольку чувства к нему, наполнявшие меня трепетом почти двадцать лет, не угасли от его недавних проступков, видимо, мне следовало волей-неволей смириться с этой любовью.

Я отчаянно ругал себя за намерение шпионить за аббатом. Я уже направился к выходу, красный от стыда, но вдруг остановился на пороге: я был далеко не ребенок, и мои сердечные переживания не затмевали света разума. А разум нашептывал мне, что в любом случае не стоит доверять Атто.

И вот мое душевное состояние вновь изменилось. «Если бы мне приходилось отвечать только за себя, – размышлял я, – я никогда не решился бы вторгаться в личную жизнь аббата. Однако глубокая привязанность Атто ко мне, как и моя к нему, не могла заставить меня забыть, что поручение, за которое я взялся, а именно вести запись всех его деяний в эти дни, с большой вероятностью (и я был в этом совершенно уверен) таило в себе разного рода ловушки и опасности. А если аббата обвинят в том, что цель его пребывания в Риме – шпионаж и влияние на ход будущего конклава? Далеко не безосновательное обвинение, поскольку аббат и не скрывал своих намерений защищать интересы его величества христианнейшего короля Франции в преддверии грядущих выборов понтифика. Кардинал Спада, мой хозяин, ничего не подозревая, гостеприимно предоставил Атто свой кров и теперь тоже может навлечь на себя подозрения. «Посему, – заключил я, – не только мое право, но и прямая обязанность, и не в последнюю очередь по отношению к своей горячо любимой семье, узнать, какой опасности я буду подвергаться и насколько она велика».

Подавив таким образом угрызения совести, я снова занялся обыском. Поиски под кроватью и за ней, на шкафах, под сиденьями и подушками кресел и маленьким, украшенным золотыми перьями диваном с обивкой из парчи, не дали никакого результата. Ничего не обнаружилось и за картинами, не было ни малейших признаков того, что кто-то отделял раму от холста, чтобы что-нибудь спрятать там. Мои дальнейшие изыскания в самых дальних и темных углах комнаты оказались также напрасны. Еще меньше таилось в немногочисленных личных вещах Бюва в соседней скромно обставленной комнатушке.

И все же я знал: Атто, насколько я помнил по нашей первой встрече, всегда путешествует с приличным количеством разных бумаг. Времена изменились, и я тоже. Но только не Атто: по крайней мере в том, что касается его привычек неисправимого интригана. Чтобы иметь возможность действовать, аббату нужно было знать. Чтобы знать, надо было помнить, а для этого служили письма, мемуары, записки, с которыми он никогда не расставался, то есть передвижные архивы шпиона.

Именно в тот момент, когда я прервал свои тщетные поиски, утомившие мои глаза и пальцы, и дал волю воспоминаниям, меня посетило озарение. Точнее, воспоминание семнадцатилетней давности. Старое, но очень живое воспоминание о том, каким образом мы с аббатом нашли тогда ключ к тайне, к которой прикоснулись. Это тоже были бумаги, и мы отыскали их там, куда нас никогда бы не привели ни инстинкт, ни логика (как и хороший вкус): в грязных подштанниках.

«Ты недооценил меня, аббат Мелани, – прошептал я, снова открывая корзину с грязным бельем и уже не копаясь среди вещей, В исследуя их. – Какая неосторожность, синьор Атто!» – подумал я с довольной улыбкой, когда, ощупывая подкладку больших подштанников, почувствовал под своими пальцами шелест бумаги. Я взял подштанники в руки: подкладка не была пришита к подштанникам, а крепилась к этой детали одежды маленькими крючками. Расстегнув их, можно было просунуть руку между двумя слоями ткани. Когда я сделал это, мои пальцы коснулись широкого плоского предмета. Я вытащил его. Это был пакет из пергамента. Он был хорошо сработан – в нем помещалось несколько бумаг, конечно, не так много, чтобы пакет оставался плоским, как речная камбала. С тихим чувством торжества я вертел его в руках.

У меня было мало времени. Несомненно, Атто хотел исследовать виллу, а заодно узнать, кто еще из гостей приехал на свадьбу раньше времени, как и он сам. Но при малейшем поводе он мог вернуться в свои апартаменты и застать меня врасплох. Я шпионил за шпионом: надо было спешить.

Я развязал ленту, скреплявшую пакет. Перед тем как открыто его, я заметил какую-то надпись, сделанную мелкими буквами. Ее было настолько тяжело разобрать, что казалось, будто она предназначена только для человека, уже знавшего, что это такое.

Я открыл пакет. Пачка писем, все адресованы Мелани, но все без подписи. Мне бросился в глаза нервный почерк, который, казалось, отражал чувства, переполнявшие того, кто их написал. Строчки как будто не хотели соблюдать границы листа: примечания и дополнения, сделанные автором в некоторых местах, каракулями вылезали на соседние строчки. Что бы там ни было, это письмо, без всякого сомнения, могло быть написано только рукой женщины. По всей видимости, речь шла о той самой таинственной Марии, имя которой, как я слышал, сегодня со вздохом прошептал Атто.

Что касается порядка наследования испанского престола, то я вскоре мог сам узнать все очень подробно из этих бумаг. Первое же письмо, умышленно составленное так туманно, чтобы по нему нельзя было определить личность автора, не содержало важной информации, за которой могли бы охотиться злонамеренные читатели, начиналось приблизительно так.