Движения всех частей ее тела, которые я внимательно рассматривал только ради этого несовершенного описания, были настолько привлекательными, улыбка столь трогательной, голос таким приятным, ее жесты настолько соответствовали тому, что она говорила (или казалось, что говорила), что каждый, кто слышал ее, даже не видя, нашел бы в ней то, что непосредственно тронуло бы его сердце.

В этот момент, когда я пытался расслышать что-нибудь еще, кроме выражения «Я буду благодарна вам всю свою жизнь. Вы – мой самый настоящий друг…», за которым могло скрываться все или ничего, Атто привлек мое внимание, резко толкнув.

Я повернулся. Он побледнел так, словно ему стало плохо. Затем подал мне знак идти вместе с ним вперед и обогнуть живую изгородь, чтобы предстать перед незнакомыми людьми. Нервной походкой он пошел вперед и практически заставил меня бежать за ним. Когда мы оказались в конце маленькой аллеи, он остановился.

– Посмотри, там ли они еще.

Я повиновался.

– Нет, синьор Атто. Я их больше не вижу. Должно быть, они пошли в другую сторону.

– Разыщи их.

Он уселся на низенькую ограду и вдруг снова показался мне старым и усталым.

Я не стал противиться его приказу, поскольку вид прекрасной девушки пробудил во мне решительность и любопытство. Если бы кто-нибудь обнаружил нас, я с ходу придумал бы объяснение и сказал бы, что я – слуга одного дворянина, подданного его величества христианнейшего короля Франции Людовика XIV, и позволил себе войти на виллу исключительно ради желания засвидетельствовать свое почтение хозяину виллы. И, кстати, разве Атто не говорил, что «Корабль» уже с самого начала был оплотом Франции в Риме?

После безуспешных поисков дворянина и девушки на аллее, где они так неожиданно появились, я проскользнул на боковую дорожку, затем в другую, в третью, чтобы каждый раз вернуться ко входу в большой внутренний двор. Тщетно. Они словно растворились в воздухе. «Наверное, пошли в дом», – предположил я. Скорее всего, так оно и было.

Когда я присоединился к аббату Мелани, мне показалось, что он снова немного взбодрился.

– Вы себя лучше чувствуете? – спросил я.

– Да, да. Ничего, это так… временное перевозбуждение.

И правда, он все еще выглядел взволнованным. Даже сидя, он опирался на палку.

– Если вам лучше, то, наверное, уже можно идти, – решился предложить я.

– Ну нет, тут ведь совсем неплохо. К тому же мы никуда не спешим. Вот только пить хочется. Правда, мне очень хочется пить.

Мы отправились к одному из двух фонтанов, где он попил воды, а пока он пил, я помогал ему сохранять равновесие. Затем мы вернулись на маленькие садовые дорожки, время от времени поглядывая на «Корабль», где снова воцарилась тишина. Атто шел, слегка опираясь на мою руку.

– Как я уже сказал, вилла принадлежала Эльпидио Бенедетти, который передал ее по наследству одному родственнику Мазарини, – напомнил он мне. – Однако ты не знаешь, кто это был. Я скажу тебе. Филиппо Джулиани Манчини, герцог Неверский, брат одной из самых знаменитых женщин Франции – Марии Манчини, мадам коннетабль Колонна.

Я взглянул на него. Мне не надо было выдумывать никаких хитростей, чтобы выманить из Бюва какую-то полуправду: аббат сам наконец снял покров тайны, окутывавшей таинственную Марию.

В этот момент мне показалось, что я снова слышу тоскливый мотив фолия,доносящийся из виллы. Это была не та же самая фолия,что раньше. Появившаяся в ранних сумерках, она была более глубокой, выдержанной и отстраненной; наверное, гамба или даже une voix humaine,человеческий голос, элегичный и печальный.

Но Атто, казалось, не слышал ничего. Сначала он немного помолчал, словно натягивая лук своих чувств, чтобы стрела рассказа была выпущена не напрасно.

– Не забудь, мой мальчик, только раз в жизни одно сердце загорается для другого. Вот и все.

Я знал, к чему относятся его слова. Бюва намекнул мне, что первая любовь христианнейшего короля была его самой большой любовью. И она была его избранницей – Мария Манчини, племянница кардинала Мазарини. Но государственные интересы грубо вмешались в эту историю.

– Луиджи сделал ставку на Марию как козырь в своей игре, и проиграл, – продолжал аббат, не замечая того, что говорит о короле Людовике как о близком человеке. – Это была огромная страсть, и, вопреки всем законам природы и любви, она была заглушена и попрана. Хотя все это происходило в пространстве и во времени и только между двумя сердцами, реакция подавленных таким противоестественным образом страстей была невиданной. Эта несбывшаяся любовь, мой мальчик, накликала на землю ангелов мести: войны, голода, нищеты, смерти. Судьбы отдельных людей и целых народов, история Франции и Европы – все перемешалось во мстительной злобе Эриннии, [23]восставшей из пепла этой любви.

Да, это было возмездие истории за отказ от своей судьбы, за эту перенесенную несправедливость. Небольшую несправедливость, если подходить к ней с мерками рассудка, но безграничной, если мерить ее сердцем.

Ведь ни у кого, даже у королевы-матери Анны Австрийской, молодой король не находил такого понимания, как у Марии.

– Обычно дар длительного взаимного согласия сердец послан лишь матерям, знающим меру в выражении чувств, – поучительно произнес Мелани, – то есть тем, кто взращивает свои страсти в скромном, тщательно ухоженном садике. Тем же мужчинам и женщинам, в груди которых бушует огонь бурных страстей, дано переживать чувства абсолютные, но кратковременные, подобные пламени от горящей соломы, способному осветить безлунную ночь, но не дольше, чем длится эта единственная ночь.

– А у Марии и Луиджи было иначе, – продолжал Атто. – Их страсть была пылкой, но тем не менее упорной. И из этого чувства выросла та несказанная, тайная гармония сердец, которая так тесно связала их, как не случалось еще нигде и никогда. Поэтому мир начал ненавидеть их. Но, увы, тогда они были еще совсем незрелыми: их защитная оболочка, особенно у юного короля, была еще слишком тонкой, чтобы выдержать коварство, яд, изощренную жестокость двора. И не потому, что король был очень молод: когда он влюбился в Марию, ему было добрых двадцать лет. И, несмотря на этот уже не юношеский возраст, король не был еще женат, даже не был помолвлен. В высшей степени странное обстоятельство, противоречащее всем традициям! – воскликнул аббат Мелани. – Обычно с женитьбой молодого короля не тянут. Тем более что французская королевская семья не была так уж богата наследниками трона: после Филиппа, брата короля и его дяди, Гастона Орлеанского, старого больного человека, первым принцем крови был Конде, змея на груди короны, предводитель восставшей Фронды, после своего поражения переметнувшийся на службу к врагам-испанцам…

Однако Анна и Мазарини медлили, специально оставляя Людовика под стеклянным колпаком золотой неопытности, позволяющей им и далее править без помех. Молодой король ни о чем не догадывался. Он любил увеселения, танцы, музыку, отдав бразды правления страной Мазарини. Людовик как будто совсем не думал о своей будущей ответственности правителя государства. Он производил впечатление мягкого и апатичного человека, как его отец, тот самый Людовик XIII, которого он почти не знал. Даже три года изгнания во время Фронды, которые он вынужден был пережить в нежном десятилетнем возрасте, вызвали у него всего лишь небольшое замешательство.

– Простите, – перебил я, – но как может быть, что такой человек, кроткого и невоинственного нрава, вдруг превратился в христианнейшего короля?

– В этом-то и заключается тайна, и объяснить ее не может никто, если не знать о событиях, о которых я хочу тебе рассказать. Всегда говорили, что он изменился так из-за Фронды, что якобы именно восстание народа и дворян заставило его принять жестокие меры возмездия в последующие годы. Все это вздор! Более десяти лет разделяли восстание Фронды и внезапную смену характера короля. Так что это не могло быть причиной. Его величество до 1660 года, почти до самой свадьбы, оставался робким мечтательным юношей. Уже год спустя он стал несгибаемым правителем, о котором ты тоже много слышал. А ты знаешь, что случилось именно за этот год?