Накануне вечером, прочитал я в письме мадам коннетабль, королеве захотелось молока, но в столице раздобыть его было невозможно. Говорят, ей привезли немного молока от графини S., подруги и протеже императорского посла, ранее изгнанной из Франции за какой-то скандал, связанный с ядом, первой жертвой которого за тридцать лет до этого была именно мать Марии Луизы. В то время, когда королева Испании умирала в страшнейших мучениях, некоторые клялись, что вкусное свежее молоко, которое пила королева, перед тем как ей стало плохо, было доставлено из дома посла Мансфельда. И, наверное, не было случайностью то, что графиня S. на следующее же утро внезапно уехала и замела за собой все следы.
Я заметил, что Мария Манчини позаботилась о том, чтобы скрыть личность предполагаемой отравительницы, которая была французского происхождения, но стояла на стороне Империи. Мне хотелось бы также знать, что это были за «хорошо известные» Атто причины, доставлявшие мадам коннетабль такую боль при воспоминании о том событии. Однако письмо продолжалось грустным обращением к Сильвио, за именем которого, как мне показалось, в этой своеобразной игре в прятки скрывался сам аббат Мелани.
«Сильвио, Сильвио, ничего не ведающий мальчик, ты думаешь, что этот случай произошел с тобой сегодня просто так? О, ты не прав. Такие удивительные и неслыханные вещи происходят с человеком не без участия воли Божьей: разве ты не видишь, что даже само Небо испытывает отвращение к этому твоему высокомерному и невыносимому презрению к мирской любви и всем человеческим аффектам и страстям? Высокие боги не желают, чтобы на земле были равные им, также им не нравится, когда человек не хочет правильно употребить дарованный ему талант любить и испытывать чувства».
И снова я удивился страстному тону, каким мадам коннетабль адресовала непонятные упреки аббату Мелани. Как будто этого было мало, после нескольких слов извинений за свое опоздание (из-за легкого приступа лихорадки) следовала обязательная приписка относительно того самого Лидио.
«Вы обвиняете меня в том, что я мало ценю воображаемое счастье Лидио. Я же, однако, отвечаю Вам, что в любом деле следует видеть, чем оно закончится. Кое-кому божество уже показало, что такое счастье, но лишь для того, чтобы впоследствии полностью уничтожить его. И я говорю ему еще раз: то, о чем ты спрашиваешь, я не могу сделать, пока не узнаю, что твоя жизнь закончилась счастливо».
Кто был этот таинственный Лидио, к которому мадам коннетабль обращалась при посредничестве Атто в таких непонятных выражениях? И что за загадочная игра побуждала ее время от времени обращаться к аббату, называя его Сильвио?
Из ответа Атто тоже почерпнуть было почти нечего: я чуть не утонул в массе высокопарных напыщенных выражений:
«Прекрасная скала из ветра и волн моих вздохов, моих слез, на которую часто всходили и к которой часто прикасались. Неужели это правда, что моя боль может пробудить в Вас сострадание? Неужели меня не обманывает белое сияние чуда?
Ваша нежность трогает меня до глубины души, подруга моя, и я содрогаюсь от стыда за себя самого, потому что я так легкомысленно заставил Вас волноваться. Неужели причиной лихорадки был я?
Мое перо и его острие, погруженное в чернила, – это стрелы, ранящие мою очаровательную женщину, и хотя они – убийственные сестры, пусть они вкусят горечь наказания, чтобы не убивали уже никого другого. Разорвись на куски, тетива лука! Смотри, так я ломаю его, порчу его, делаю из него ни на что не годный стержень, ничтожные перья, тупое бессмысленное железо!»
Здесь письмо аббата было в чернильных кляксах: Атто действительно сломал свое гусиное перо, поскольку оно написало то, что дало повод для беспокойства и, возможно, стало причиной болезни его дамы. Я настолько удивился такому неожиданному пылу, что даже перестал читать, но затем продолжил свое занятие (судя по всему, Атто раздобыл новое перо).
«А теперь раньте меня таким же способом своими перьями! Я желаю этого, я требую этого!
Но не раньте моих рук и глаз моих – они виновны лишь в том, что являются слугами невинной воли и желаний. Лучше прострелите грудь мою, прострелите это уродливое порождение сочувствия и жестокого врага любви, пронзите это сердце, которое было так жестоко к Вам: я открываю грудь перед Вами».
После того как всплеск чувств улегся, тон письма вернулся к рассудительному. В истории с Ламбертом Атто особенно старался показать храбрость и мужество и скрыть беспокойство, которое на самом деле мучило его.
«Что касается меня и моей жизни, то не беспокойтесь обо мне, дорогая подруга. Конечно Ваш прекрасный восточный камень всегда со мной. Как я могу забыть безоар? Во Франции он также очень высоко ценится как средство против злой лихорадки и яда. Если посол примет меня, то я буду держать камень у себя в кармане, чтобы он помог, если мне станет плохо.
Как бы там ни было, будучи еще молодым я хорошо знал отца графа фон Ламберга: он был послом императора в Мадриде именно в то время, когда я с кардиналом Мазарини пребывал на Фазаньем острове в связи с мирными переговорами между Францией и Испанией. Мы увели из-под носа Империи руку инфанты Марии Терезии, которую так жаждал получить король Леопольд в Вене. Король Филипп IV со склоненной головой отдал ее Людовику XIV, ради того чтобы вырвать у нас менее позорные условия мирного договора. И это было к счастью: иначе христианнейший король не смог бы сегодня предъявлять претензии на испанскую корону для своего внука, Филиппа Анжуйского. Правда, Филипп IV заставил Марию Терезию подписать отказ от любых претензий на испанский трон (как его в свое время подписала Анна Австрийская, перед тем как стать женой короля Франции Людовика XIII). Однако многочисленные юристы уже доказали, что эти заявления об отказе на корону не имеют законной силы.
Таким образом, Ламберг оказал Австрии весьма плохую услугу, моя дорогая, тогда как мы принесли Франции большую пользу. Если сын равен отцу в ловкости, то, разумеется, ни я, ни интересы Франции в испанском престолонаследии не будут подвергаться опасности. Как бы там ни было, я скоро об этом узнаю: прибытие императорского посла ожидается в ближайшее время. А Вы? Когда здесь будете Вы?
Сильвио был высокомерен, да, но он уважает богов, а Вашим Купидоном он был однажды побежден. С тех пор он преклоняется перед Вами и называет Вас своей.
Хотя Вы никогда не принадлежали ему».
Я взволнованно оторвал глаза от последних строчек. Бедный аббат Мелани, он напомнил мадам коннетабль о любви, которую испытывал к ней на протяжении сорока лет, и даже унижался, указывая на свое не подлежащее изменению состояние кастрата: Мария никогда не была и никогда не могла быть его.
В конце письма наконец беглое упоминание о том самом Лидио:
«А сейчас перехожу к нашему Лидио. Не будем больше говорить об этом: Вы пока что победили. Но то, что Вы получите, когда мы увидимся, убедит Вас. Тогда Вы измените свое мнение. Вы знаете, насколько важны для него Ваше суждение и Ваше согласие».
Я закрыл папку и задумался над прочитанным. Судя по переписка с мадам коннетабль, Атто интересовали исключительно дипломатическая сторона испанского престолонаследия и связанные с этим опасности (в том числе и для его здоровья и жизни). Ни единого слова о предстоящем конклаве, ради которого, собственно, как Атто утверждал, он и прибыл в Рим. И не только это: из писем выходило, что Атто опасался стать мишенью для императорских кинжалов (или ядов) из-за испанского престола, но при этом он не вспомнил о конклаве, где будет вынужден защищать французские интересы против австрийских. Я мог бы сказать, что конклав вообще не интересует аббата.
